Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Ржевский наорал на Животовского, и в три часа вечера четверо основных военачальников Чигирина произвели вылазку из разных мест, лично возглавив три тысячи двести сорок человек. Они дошли под шквальным огнём до траншеи, вогнали в них турок и нанесли противнику сильное поражение. Захвачено было даже два знамени. Видя это, Мустафа-паша бросил на русских янычар, находившихся возле холма, завязавших резню. Русские поспешно отступили, неся потери. Но потери турок были ни с чем не сравнимы. Они на двое суток сковали турок. Ничего, кроме бешеного обстрела пушками, они не предпринимали. Ядра сыпались как град, тут и там возникали в городе пожары.

В ночь на пятнадцатое накал борьбы достиг высшей точки. Животовский и Гордон выводили в вылазки до десяти тысяч воинов. Один раз даже Ржевский вывел стрельцов в атаку. Утром трупы покрывали всё пространство от турецкого лагеря до Чигирина. Кара-Мустафа-паша ожидал сопротивления, но не такого. За неделю он потерял больше, чем за всю предыдущую кампанию. Озлобленный, он приказал, чтобы пушки не прекращали огонь ни днём, ни ночью. В ставку султана в Ясах был направлен гонец с просьбой о присылке порохового зелья. Так продолжалось ещё десять дней, однако непрерывный обстрел, сотни ядер и бомб, обрушенные на крепость, ничего не решили. Великий визирь начинал нервничать, время уходило. Дожди могли прийти и в сентябре, а русская армия — со дня на день.

Князь Василий Васильевич Голицын в своих новых каменных хоромах, что близ Коломенского, чествовал польских послов: Черторыжского, Сапегу, Таннера и секретаря посольства Каховского. Драгоценную посуду Голицын получил в государевой сокровищнице, а почётный стол накрыл его повар, голландец. Были приглашены дьяки Посольского приказа: окольничий Василий Тяпкин, Ларион Иванов и стольник Семён Алмазов.

Голицын не чванился, и все сидели за одним столом возле раскрытых окон. По приказу князя выставлялись всё новые блюда и новые вина, многие из которых не знали ни в Польше, ни на Руси, с того и пробовали их без меры.

Сапега и Тяпкин, как старые друзья, сидели рядом и потчевали друг друга, перешёптываясь, вспоминая прошедшие годы, сопровождая воспоминания сальными непристойностями. Когда начали хмелеть, Тяпкин пододвинулся ближе и шёпотом спросил старого друга:

   — Признайси, пан Казимир, его величество Ян Собеский не шибко зол на нас? Я надеюсь, што он не шибко велел давити на нас?

   — Да как сказати, он за Киев велел сильно стояти.

   — Сколько?

   — Чего сколько?

   — Сколько король велел за Киев просить?

   — Пан Тяпкин, я же посол, як могу!

   — Господи, пан Казимир, я ж разве не понимаю, можешь молчать. Я тоже стану молчати.

Тяпкин начал старательно жевать пирог с вязигой, сделав вид, что не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда после выпитого смерть как хочется поболтать.

   — Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя уважаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...

Тяпкин и ухом не повёл на все эти комплименты.

   — Ты на мени осерчал, да, пан Василий?

Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, в то же время налив себе вина в кубок.

   — А мене? — спросил осоловевший Сапега.

«А, чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил полный кубок Сапеге.

   — За што выпьем?

   — За молчание, пан Казимир, — буркнул Тяпкин.

   — Обиделся, пан Василий, обиделся. Да ладно, — Сапега покосился на Черторыжского, пившего с Голицыным, и тихо прошептал: — Только аки другу, за Киев мы запросим четыреста тысяч.

Тяпкин аж глаза выпучил:

   — Вы што, обалдели с Собеским вашим?

Сапега приложил палец к губам:

   — Тс-с-с, пан Василий, так то ж запрос.

   — А убавки сколько король разрешил?

   — Ровно половину, пан Тяпкин, ровно в половину, так што не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.

   — За энто нам што-то уступать надо будет?

   — Ну, якой-нибудь городок приграничный, вам жалко, што ли?

   — Может, ещё раз Москву возьмёте? — съязвил Тяпкин.

Сапега хоть и был пьян, но намёк понял.

   — Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва.

   — Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы у нас всё сладилось.

На следующий день государь принимал великих послов в Грановитой палате. Десяток виднейших бояр сидели вдоль стен, а рынды с золотыми топориками чинно стояли возле Фёдора Алексеевича.

Однако переговоры сразу не заладились. Черторыжский сразу начал пенять Москве, что та не прислала в Польшу войска, а сумму, за Киев запрошенную, меньше трёхсот тысяч не снижет. Споры дошли до криков. Смотря на раскрасневшихся спорщиков, не выдержав, государь сказал, что посол сильно забывается и что Русь может забыть старые дружественные отношения с Польшей и пойти на сближение с Турцией, и вот тогда можно будет судить, по силам ли тягаться Польше с Турцией и Русью одновременно.