Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Царь работал допоздна. К условленному часу на следующий день пришёл к нему патриарх. Как и положено в таких случаях, перво-наперво благословил Фёдора Алексеевича. Затем сел напротив него, молвил со вздохом:

   — Я готов слушать, государь.

   — Надо нам на Москве открыти свою Академию по примеру киевской.

   — Я совершенно согласен с тобой, сын мой. Приспел уже час. Я считаю, мы должны усё содеять для укрепления православия на Руси, коль центр его перемещаетси к нам. Константинополь нынче в поганом поругании.

   — Первым долгом, я полагаю, надоть решити вопрос о содержании блюстителя и преподавателей. Для энтого я составил список монастырей, кои будут выделяти содержание Академии. Я мыслю такие: Заиконоспасский, Иоанна Богослова, Андреевский, Даниловский, Чудовский, впрочем, вот список их, чти сам, отче.

Патриарх взял список и, сильно щуря подслеповатые глаза, стал читать.

   — Я мыслю, восемь монастырей достаточно? — с любопытством вопросил царь.

   — Значитси, содержати Академию будут только монастыри? — спросил Иоаким с сильным нажимом на «только». И Фёдор понял, что хотелось патриарху этим сказать: а ты, мол, государь, в стороне останешьси?

— Отчего же, святый отче, от себе выделяю вышегородскую дворцовую волость со всеми пустошпми. И в уставе, думаю, укажем, што взносы на Академию позволено вносити всем в истинного Иисуса Христа верующим.

Уничтожение местнических книг внесло некоторую путаницу. Князья Урусовы вдруг почему-то оказались родственниками князей Юсуповых, а вовсе не чингисидами. Три рода Вельяминовых, пошедших от разных родоначальников, вдруг стали считать себя единым родом. То же произошло и Жеребцовыми. Но самым неожиданным оказалось то, что князья Долгоруковы и князья Долгоруковы-Аргутинские стали считать себя роднёй и возводить к основателю Москвы князю Юрию Долгорукому, хотя ни в тех, ни в других его крови не было. О менее знатных родах и говорить не приходилось. Чтобы не возникало путаницы, государь распорядился создать «Бархатную книгу», где восстанавливались родословные знатных родов без местнических записей, для чего выделил четверых подьячих. Лишь после этого к концу марта он немного высвободился от дел. И тут его мысли вернулись к юной царице. Конечно, он выполнял все её желания, старался угодить и в то же время был далёк от неё. Он взял её в жёны в том возрасте, когда женственность лишь начала зарождаться в ней, в её теле, как и любопытство к другому полу. И она почти сразу была оставлена мужем наедине с самой собой. Тяга к мужу, желание его видеть сдерживались из боязни быть непонятой и осмеянной. Интуитивно она искала опору, не находила её. Огромная, властолюбивая царевна Софья пугала, а её влиянию были подвержены все остальные царевны, бывшие по рангу ближе всего к царице. Золотая клетка оставалась клеткой, как бы её ни украшали. Не найдя опоры среди людей, она стала обращаться к старой своей кукле как к человеку, поверяла свои тайны и обиды, свои желания. Ближние, видя это, думали, что царица просто не вышла из детского возраста.

В этот день Фёдор неожиданно решил пойти на сторону жены и, войдя в светлицу, жестом остановил сенных девок, хотевших предупредить царицу о его приходе. Он тихо прошёл между ними и, открыв двери, вошёл в покои жены. Бархатные занавеси скрывали его. Царица не услышала, как он вошёл, она всё ещё сидела в ночной рубахе на кровати и жаловалась кукле:

— Мене сказали, што я должна любити царя и родити ему сына-наследника, но он не идёт ко мене и спит в своих покоях, а рази так можно родити наследника? Если я ему не нужна, зачем он венчалси на мене, он же царь и во всема волен сам.

Острая боль резанула душу Фёдора. Он постарался незаметно подойти к жене и нежно поцеловать её в шею. Марфинька от неожиданности в испуге рванулась вперёд, но, увидев мужа, прижалась к нему и чуть не расплакалась. Если бы она знала, сколько ещё испытаний ждёт её впереди.

Он целовал её щёки, глаза, губы. В каком-то неистовстве разорвал на ней рубашку и поскидывал свои одежды. Он мял и ласкал жену до одурения, заставляя её почувствовать, что она женщина, начинал снова, превозмогая боль в ногах, а она млела в его объятиях. Несколько часов никто не смел заходить в покои царицы, а затем её счастливое и радостное лицо недвусмысленно всё разъяснило. Но это была их единственная настоящая брачная ночь.

На следующий день повеяло теплом, с крыш забила капель, воздух наполнился сыростью, У царя вновь разболелись ноги, и он слёг. Март подходил к концу. Были решены дела с местничеством и устройством в Москве Академии, а вот дело с преобразованием войска так пока и не обсуждалось думой.

Апрель пришёл с ярким солнцем, сползающим с крыш снегом, ручьями, бегущими по улицам.