Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Андрей понуро кивнул головой. Служка повела его в подклеть возле храма, отворив массивную дубовую дверь. Звук шагов, глухой, как в подземелье, укатывался куда-то вглубь подклети. Рядом с дверью стоял почти в человеческий рост триптих. Справа выделялась каким-то светом Божья Матерь, она была почти как живая. И это человеческое, живое, правдивое было не только в лике Богоматери — справа и слева от неё, но значительно ниже были написаны апостолы, здоровенные детины, более похожие на воинов, чем на святых, с протянутыми к Богородице руками, с большими глазами, в ярких одеждах и золотом шитых черевьях. Такими же были и мученики, пророки, святые с левой стороны вокруг евангелиста Марка. В центре сам Христос, лицом, и станом, и одеждой более напоминающий земного царя. Люди же, что им поклонялись, напоминали смердов Руси. Всё это шло вразрез с русскими канонами иконописания, где лики были тёмными, неземными, фигуры святых — согбенными, лики Богоматери скорбящими, а Христос никогда не изображался в венце. Икона очень понравилась Андрею, и, еле пересилив себя, он плюнул в неё, стараясь не попасть в Божью Матерь.

Старуха умилённо пустила слезу, а затем в страхе перекрестилась. Андрей поспешил из подклети на двор. Боярыня Федосья уже стояла возле кареты.

   — Ты это куда шаталси? — спросила озабоченно боярыня.

   — А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии плачут! — прокричал Андрей и осклабился, выжидая.

   — Божий человек, — произнесла боярыня, смотря на него. — Однако и тебе негоже в женском монастыре оставатися.

По её жесту те же два огромных холопа вновь схватили Андрея и впихнули в карету. Боярыня вошла следом, и карета, на этот раз медленно, выехала из ворот монастыря и поехала по улицам Москвы. Андрей сидел молча, рассматривая исподлобья отрешённый лик боярыни и сравнивая с радостным, живым ликом Богоматери, изображённым Фрязином. Когда они подъехали к дому боярыни, обоим бросился в глаза гарцующий на великолепном красавце коне возле ворот наездник. Одет он был красно, на ногах жёлтые сапоги с гнутыми носами. На приталенном зелёном кафтане золотые цветы, воротник стоячий, жемчугом расшитый. Шапка набекрень, подбитая соболем.

   — Ну вот и двоюродный братец Михаил пожаловал, — как бы очнувшись, произнесла боярыня.

Михаил был сыном любимой тётки Морозовой Евдокии и знаменитого боярина Фёдора Ртищева. Убеждённый царедворец, в душе он всё же любил двоюродную сестру.

   — Ты сяводня прямо павлин, — сильнее кутаясь в платок, произнесла боярыня, выходя из кареты.

   — Для тово и живём, штобы сытно поесть да в хороше походить, — весело ответил царёв стольник.

   — А рази Господь не завечал, што чревоугодие и гордыня великие грехи?

   — Все мы грешники. Не согрешишь, не покаешься.

   — У, язык твой без костей, и слушать тебе не хочу.

Боярыня направилась в дом. Михаил Ртищев спрыгнул с коня и, бросив узду холопу, последовал за ней. Андрей, видя, что никто не обращает на него внимания, направился вослед за ними. В покоях было не так жарко, как на улице.

   — Я приехал тебя предупредить, сестра. Царь, патриарх, митрополиты — все недовольны. Дом твой — прибежище раскола святой церкви нашей. Смутьяны и хулители царские находят здеся кров и стол. По что о себе не думаешь?

   — Пока жива буду, сирых и нищих не оставлю, и не уговаривай, братец. И от веры старой не откажусь.

   — Коли о себе не думаешь, помысли о сыне, он же может лишиться места, кое ему по крови уготовано.

Михаил, жестикулируя, расхаживал из угла в угол.

   — Я люблю более Христа Спасителя, чем сына мово, — ответила Федосья, спокойно смотря на Михаила.

   — Смотри, накличешь беду на дом свой.

   — Если сам Спаситель не побоялся на крест пойти во спасение рода человеческого, чема я, раба его последняя, лучше.

Михаил остановился посередине светлицы и трёхперстно перекрестился на икону в углу.

   — Совесть моя чиста перед тобой, я тебя предупредил, — тихо произнёс он и с опущенной головой медленно пошёл из палат. Андрей проводил его взглядом.

   — А прав Ртищев, долго таку её жизнь не потерпят. Крутицкий митрополит придёт во думу ко царю, будет бегать межу бояр, слюной брызгать в ярости, — прошептал он одними губами.

   — О чём шепчешь, Божий человек? — неожиданно спросила боярыня, пристальней смотря на Андрея.

   — О тебе, боярыня. Ты говоришь, старая вера. Когда шестьсот лет тому назад на эти земли прислали первого епископа ростовского, людишки местные требы клали идолам поганым. За слово Божье закидали они насмерть каменьями того епископа, а за волхвами шли, как ныне за тобой и протопопом Аввакумом. Патриарх Никон, говоришь, старую веру ломает. А разве не он вынес из Святой Софии Новгородской булавы идола того поганого Пирунища, кои там семь веков хранились? Рази не он послал монахов в Грецкую землю, от коей мы веру переняли, найти древние книги, чтобы знать истинные законы Божьи?

   — Ты кто, пёс-соблазнитель? — Федосья в ужасе смотрела на Андрея. — Речи твои велеречивые.

   — Ярыга Тайного приказа.

   — А ежели я холопев кликну и во дворе тебе разложить велю?

   — Ив этом христианское смирение?