Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Царевич Фёдор в своей светлице с утра занимался латынью с полковником бароном Брюсом сам, без учителя. С этим шотландцем, более похожим на русского, чем многие русские, было интересней, чем с сестрой Софьей. Он немало знал и, делясь этими знаниями с царевичем, старался быть ненавязчивым. Многого бы он при Алексее Михайловиче не достиг, иностранцам в ту пору больших должностей не давали, и возле царевича Брюс оказался лишь по его воле.

   — Вот вы, иноземцы, умные, а мы так себе. Почему ж мы свово Стеньку показнили, а ваш-то Кромвель[116] своей смертью почил?

   — Все слишком долго ждали старого выведа борьбы с бунтовщиками.

   — Што за вывед такой?

   — Ещё в древности мудрые мужи говорили, что время от времени среди бедноты происходят бунты. И если появляется сильный человек во главе бунта, то бунт как наводнение. Но истинно борящихся с властью мало. Большинство из тех, кто близко стоит к тому, кто возглавляет бунт, начинают обогащаться, постепенно становясь теми, противу кого бунтовали. Своя рубашка ближе к телу. Офицеры Кромвеля награбили земель в Англии, Шотландии, Ирландии, но при Кромвеле законно не могли ими владеть. Король, возвращённый ими к власти, закрепил за ними их приобретения, вернув всё в старое русло.

Царевич Фёдор во все глаза смотрел на Брюса, сказанная мысль была столь проста, и странно, что раньше не приходила в голову.

   — Значит, есля Стенька победил бы, годков через десять всё бы вновь пошло по-старому?

   — Што может изменить человека? Он низок и подл, замечая за другими дела, Богу неугодные, за собою не видит. Вот даже князь Барятинский, коий за победу над Стенькой боярство получил, третьим воеводой при царе стал, всё ж таки половину денег, што на рекрутство солдат выдали, себе присвоил.

Фёдор хотел что-то ещё спросить, но в это время часы на Фроловской башне пробили шесть по полудню. На это время было назначено чествование того самого нового боярина Юрия Никитича Барятинского, стольника Кирилла Полуэктовича Нарышкина, отца новой царицы.

   — Идём, Вилиим, будешь за столом сзади меня стояти. Узришь, как безродные Нарышкины будут сегодня стольниками пожалованы.

Как Фёдор ни старался, но никаких тёплых чувств к новой жене отца, государя, он не испытывал.

Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны от Кремля и Китай-города, не было видно. Андрей брёл, не ведая куда, стараясь ни о чём не думать, но острая боль не уходила из души. Неужели это он, менявший девок в заречье дюжинами, не может выкинуть ту, что ужалила змеёй? Он, который гордился тем, что может легко забывать.

Солнце старалось протиснуть свои лучи сквозь туман, из которого редкие прохожие выныривали как привидения.

«Наверное, будет жаркий день, — неизвестно почему пронеслось в голове, и опять перехватило дыхание: из тумана появилась жёнка, и ликом и фигурой напоминающая Алёну. — Скоро мне будет мниться, шо они вси на неё схожи».

Он свернул в переулок и побрёл с улицы на улицу, не выбирая направления. Впереди показался собор архангела Гавриила, церковный староста которого содержал питейный дом, платя пошлину соседнему царёву кабаку. Староста был мужик прижимистый и опившихся обирал безбожно. Он и сейчас стоял возле крыльца, не пуская тех, с кого нечего было взять. Не разобрав в тумане дворянского кафтана, зло рявкнул:

   — Ни свет ни заря, а ужо пити прутися.

   — А ты хайло заткни, чёрт смурной, а то я тебе его сворочу, — так же озлобленно заорал Андрей.

   — Ои, барыч, не признал в тумане.

Андрей вошёл в питейный дом, после слов хозяина думая, что там безлюдно. Но здесь уже с утра с синюшными, оплывшими лицами за столами сидело дюжины две соседских мужиков, завсегдаев. Хозяйская дочь лет четырнадцати разносила в кружках наливку вперемешку с брагой, вертя обтянутым сарафаном задом. Один из мужиков посмотрел ей вслед масленым взглядом.

   — А девка як зазрела, а нябось яще никто не мял.

   — У, оттопырил губу, нябось ужо давно хто-нибудь на сеновале заволил. Селивану только гони копейку, а с чаво — бёз разницы.

Мужик сплюнул на пол, усыпанный опилками, и, взяв кружку, потянул наливку.

На душе Андрея стало ещё поганей, не став пить, он развернулся и вновь вышел на улицу. Домой он почти бежал, а войдя на двор, оседлал жеребца и погнал за город. Лишь выехав в знакомую рощу, он соскочил с седла и повёл коня в поводу.