Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Уже с одиннадцати лет его представили голове Тайного[35] приказа Дементию Минину Башмакову, и началась его служба. Он шнырял между боярскими домами и всегда знал, где что говорят. В пятнадцать лет он, как шляхтич, побывал в Польше и вернулся с великими вестями. Он ведал всех ярыжек[36] Тайного приказа, они же о нём не ведали. Он знал о многом, о нём же почти никто не догадывался. Но вскоре многое изменилось. Дементия Башмакова, хоть и дворянина, но не родовитого, в приказе сменил боярин князь Никита Одоевский[37], а Алмаза Иванова в Посольском приказе — боярин Афанасий Ордын-Нащокин[38]. Через некоторое время Алмаз Иванов умер, а Андрейка затаил на родовитых сильную злобу. Уважать людей за дела, а не за кровь он не отучился до конца своих дней.

Впереди заплескалась Неглинка. Вот и Китай-город, боярская часть города. Полтора века назад здесь был Великий посад, не защищённый ничем от набегов крымских татар, народ возмущался этим, и решено было посад огородить.

В мае 1534 года все жители Москвы вышли копать ров и насыпать валы вокруг посада, и уже через четыре недели земляные работы были окончены. Сверху по валу из тонких жердей был поставлен плетень, прозываемый в народе кита, от чего и пошло: городок, огороженный китой, или Китай-город. На месте плетня давно были поставлены каменные стены и башни, а название так и осталось. Бояре быстро сменили посадских, засели в укреплённое место.

Вот и дом стольника Артамона Матвеева. Сивой стоял у ворот.

— Хозяин теби с полдня ждёт, — по привычке понуро смотря в землю, сказал он, открывая ворота, и проводил Андрея в дом.

Артамон Матвеев опять сидел в вифлиотике. Он был озабочен: чем выше Артамон поднимался в царёвой милости, тем больше у него становилось врагов. Но объединённый сговор против него был впервые.

При виде Андрея с нетерпения он поспешил к нему навстречу:

   — Ну што, ты был на Крутицком подворье?

   — Был. Кроме двух святейших митрополитов и Милославских[39] и Морозовых[40], были там дальняя родня Морозовых, Шеиных.

   — А черницу видал?

   — Видел и ея. Зовут её Овдотья, она дочерь Ивана Беляева, сгибшего пять годов назад. За ней присматривает посестрия Егакова да старица Ираида.

   — Она так хороша, как о ней говорят?

   — Как гранёный кубок стекла богемского.

   — Чёрт бы её утащил, энту черницу набожную, — выругался стольник, не оглядываясь, плюхнувшись на стул. — Только дела налаживать стали, а тут то Стёпка Разин чернь баламутит, то большие попы с Милославским удавку на моей шее затянуть хотят.

   — Велика беда. Царь Михаил[41] от Хлоповой глаз отвести не мог. Салтыковы ей зелья подсыпали, она полмесяца животом маялась, в Сибирь сослали. Да и царь Алексей Михайлович, по первой когда жениться собирался, ни о ком, кромя Емфимии Всеволжской, и думать не хотел. Его же воспитатель Борис Морозов к ней служку приставил, та ей косу так стянула на голове в венец, что она во время последних смотрин в обморок упала. И туды ж, в Сибирь со всей роднёй отбыла.

   — Ты мене, Андрюшка, душу не гневи. Я твово отца за первого свово учителя почитаю. Я ведь помню, як царь наш, государь Михайло Фёдорович, лбом на невидимы стены натыкал си, ему бы жене душу излить, а он к Стрешневой, ничего уже и не ощущал. То отец поучал, то бояре. Двоюродный брат боярин Никита Иванович Романов и тот протеву шёл. Тогда он впал в задумчивость и умер от многого сидения, холодного пития и кручины. Ежели какая из привезённых девок государю нашему Алексею Михайловичу приглянетси, всё содею для венчания.

   — Во, во ... Через ту Овдотью Беляеву карачун нам сделают.

   — Ну чему быти, того не миновати. А сейчас вот што. Вернёшься домой, переоденешься. Наденешь кафтан стрелецкого сотника мово полка. Явишься в Казённый приказ, возьмёшь грамоту царя к астраханскому воеводе боярину князю Ивану Прозоровскому[42] и с десятком стрельцов свезёшь. Вор Стёпка Разин Царицын взял, воеводу Тимоху Тургенева саблей порубил. Пущай князюшко поболепствует и поратует вора тово. Особливо царёв флот пущай бережёт. Ты сам там останешься. За корабль «Орёл» и яхту «Царёву» головой ответишь. Савелия Сивого с собой возьмёшь, коли чево — спину прикроет.

Андрей хмурый вышел из вифлиотики. Савелий Сивой ждал у двери.

   — Идём чёрту под топор башку подставлять, можа, веселей будет. — Савелий понимающе заглянул в глаза и, ничего не говоря, последовал за дворянским сыном.

Вот уже второй час, как царевич Фёдор переводил с латинской Библии, сравнивая свой перевод с переводом с греческого, который делала сестра его, царевна Софья[43]. Славянские языки давались ему легче. Симеон Полоцкий следил за их работой.