Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Я ранее тебе тута не видел, — обратился царевич к молодице.

   — А я здеся лишь второй день, государь-царевич. По повелению стольника Артамона Сергеевича Матвеева взята в царёвы швеи, — с поясным поклоном отвечала та.

   — А откель ты знаешь столь сложно переплетённый рисунок?

   — Сей узор мене показал стрелецкий сотник Андрей Алмазов.

   — Как-звать тебе?

   — Алёною, государь-царевич.

   — А хотелось бы тебе, Алёна, ещё краше содеять?

   — Кто-ж того не желает.

Фёдор поманил молодицу за собой, и Алёна пошла, не противясь царской воле. Опираясь на посох, он вёл Алёну по палатам, в которые её бы никогда не впустили, и показывал резьбу по камню, по кости, по дереву. У той от невиданной красоты разбегались глаза и перехватывало дыхание. Он повёл её в палаты, где работали золотых дел мастера, и Алёна впервые так близко увидела расписанные золотом оплечья, испещрённые мелкой чеканкой широкие браслеты и ожерелья с крупными драгоценными камнями. Фёдор с важностью, отвлекаясь от скуки, поведал Алёне, какой драгоценный камень отчего уберегает.

Царевич повёл швею в помещение, где расшивали жемчугом покровы и парадные одеяния, от сафьяновых сапог до царских барм, затем в своих покоях показал недавно подаренный купцами гобелен, на котором был изображён голландский «князь Вилим».

Алёне при виде гобелена её собственная работа показалась столь невзрачной, что она покраснела от стыда, а царевич лишь сказал:

   — До дивного чудно, а нам такие содеять нельзя, противу всех канонов православия.

Фёдор сам отвёл Алёну обратно, часто стуча посохом, а следом по Кремлю неслась весть, что с царевичем творится чудное, на простолюдинку обратил внимание, водил её полдня по расписным палатам и поведал ей такое, что той и знать не положено. Будь царевич Фёдор лет на пять, шесть постарше, Алёну бы оплели такими сплетнями, из которых бы ей до конца своих дней не выпутаться.

Русь, сколь ты велика! Когда Андрей уезжал из Москвы, там уже лили промозглые осенние дожди. Слякоть и грязь. А тут, недалеко от Астрахани, тепло, даже ночью можно спать на палубе баржи.

Все знали, что разинские есаулы ещё держали Астрахань в своей власти, но падения города под натиском войск воеводы боярина князя Ивана Богдановича Милославского ждали со дня на день.

Андрей накинул кафтан на плечи. В голове проносились воспоминания о первой поездке сюда. Сивой спал невдалеке, даже негромко похрапывал. Андрей всё глядел и глядел вдаль.

Город и воинский стан показались одновременно. Больше всего поразил Андрея обугленный остов корабля «Орёл». «Медведь» и «Царёва» сгорели почти полностью и затонули, но «Орёл» лишь обгорел. Впоследствии его отволокут в одну из проток, где он прогниёт ещё добрых полвека.

Баржу подтягивали к берегу на канатах, причал был под обстрелом разинцев. На берег вышел сам воевода в окружении полковников. Андрей с важным видом царского посланника спустился по сходням и с церемониальным поклоном передал грамоту за тремя восковыми печатями князю Милославскому.

Иван Богданович для видимости прослушал писца, который зачитал царскую грамоту, затем взял её в кулак и, не обращая внимания на Андрея, ушёл обратно в шатёр.

Алмазов огляделся вокруг и уже хотел идти договариваться с казаками о шалаше для постоя, когда увидел Никиту Скрипицина. На этот раз он был в форме стрелецкого полуполковника. Обнявшись и расцеловавшись, они оба направились в небольшой шатёр Никиты.

   — А я ведь мыслил, што тебе Стенька запытал, зрил, как тебе казаки волокли по берегу, — заторопил Скрипицин. — Я как увил, што пушки не палят, так и убег аж до Синбирска.

   — Помнишь, со мною был Савелий Сивой, он и сейчас здеся на барже, он стража прибил, сбил мене с цепей, и мы тож убегли.

Они вошли в шатёр, старый и даже немного рваный.

   — Ну так чё здеся деятся? — спросил Андрей, любуясь на кафтан собеседника. — Я глижу, ты уж полуполковник.