Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Ты хоть бы ендову на стол водрузил да караваем приветил, — обратился сотник к Ивану, снимая шапку. — Мы оплатим.

   — Обижаешь, царёв человек, нам твои деньги не надобны. Бабы сечас накроют на стол.

   — Да будет щедра рука дающего, а всяко деяние приемлю я во благо, — произнёс сотник, перекрестясь на образа.

   — Как звать-то тебя, царёв человек?

Сотник заулыбался.

   — Дворянский сын Андрей Алмазов, — сказал он, забавно кланяясь.

Бабы, не слушая их, уже накрывали на стол. Андрей и Иван заняли место в углу. Стрельцы сели на лавку, что ближе к середине избы. Старик Анисим принёс из погреба небольшую кадушку с бражным и разлил по ендовам[67].

   — Енто всё твои бабы? — спросил Андрей на ухо у Ивана.

Тот кивнул головой.

   — Плохо.

   — Погибель прям-таки. Старику Анисиму баба, может, уже и не надобна, а вот трём его сыновьям и вон рябому Герасиму хошь завяжись. Герасим всё к Стёпкиной бабе баловать лезет, а баба игривая, гулящая. Вот они со Стёпкой и сшибаются. А оба быки здоровые, шесть моих остальных мужиков растащить не могут. Я вначале хотел продать одного мужика, а купить на те деньги трёх баб. Да не смог, возрос я с ними со всеми.

Бабы начали выставлять на стол баклаги, крынки, миски, чугунки. Мужчины, перекрестясь, припали к носикам ендов. Брага была ядрёная, мужики скоро начали хмелеть. Степан пьяно обнимал жену, зло поглядывая на Герасима.

«Вот токо-де драки и не хватало», — подумал про себя Андрей, и вдруг сильная жалость захлестнула его сердце к Ивану, неожиданно для себя он почувствовал что-то родное, родственное к нему.

«Наверное, много выпил», — подумал он про себя, а вслух сказал другое:

   — Знаешь, Иван, у мени тута под Нижним поместье отца, царём жалованное. А во нём девка есть косая, не един мужик не зарится. Хошь, тебе подарю?

   — Не брешешь?

   — Да шоб я сдох. Ща и грамотку содею.

Андрей вынул скрученный лист телячьей кожи, достал бычий рог, в коем держал чернила, и, взяв перо, пьяной рукой стал выводить:

«Холопу мому, Простасью, велю девку Хопку косую отдати Ивану, дворянскому сыну, Румянцеву».

Он ещё не дописал, когда Иван полез к нему целоваться:

   — Да за такое я усю брагу, чё у меня есть, выставлю.

Артамон Матвеев, когда холоп доложил о приходе боярина князя Ромодановского, облюбовался голландскими часами, купленными ныне. Стольник поспешил к выходу, его связывала настоящая и долгая дружба с князем Григорием. Со времён похода на Украину, когда они вместе отступали из-подо Львова, таща пушки на себе.

   — Григорий Григорьевич, рад видеть тебя у себя во дому, — раскинув руки, чинно произнёс Матвеев, и они облобызались. — Што привело тебя ко мне?

   — Вот пришёл поплакаться. Более вроде бы не к кому. Вчерась явились ко мне братья двоюродные с племянниками, весь род собрался, окромя сына мово, Андрея, ты ведаешь, в плену он во татарах. Просили мени, штобы я прошение государю подал на счёт честишки нашей. Я вот написал, што, може, чё не так.

Артамон Сергеевич взял грамоту, начал читать вслух:

   — «Пришла ко мене твоя, Великого Государя грамота, штоб мне впредь Стародубским не писаться, и до твоего царского указа писаться не стану, а прежде писался я для того: тебе, Великому Государю, известно, князишки мы, Стародубские, и предки и отец, и дед, и дядя писались Стародубские-Ромодановские, да дядя мой, князь Иван Петрович, как в Астрахани за вас, Великих Государей, от вора лжеименитого Августа, по Вашей государевой милости, написан в книгу, и страдания его, объявляя в соборное воскресенье, поминают Стародубских-Ромодановских. Умилосердись, государь, не вели у рода нашего старой нашей честишки отнимать. Я и то до того стал писаться Стародубским опосля Ромодановского».

Матвеев вернул челобитную Ромодановскому:

   — Написано правильно, Григорий Григорьевич, токмо не верится мне, штобы это што-нибудь дало.

Аккуратно подровненная борода упала на богатый княжеский кафтан.

   — Почитай пять веков Стародубскими прозывались. — Князь махнул рукой и медленно пошёл к выходу.

Глава Малороссийского приказа с сочувствием посмотрел ему вслед.

Когда заходишь на Кукуй[68], даже теряешься — всё нерусское: дома, церкви, цветы в палисадах, одежды, не говоря о людях и речи, как будто неожиданно для себя в иноземщине оказался.