Несчастное сознание в философии Гегеля

Предвестник единства, Иисус тем самым должен был подготавливать и самое глубокое разделение. Он отважно сражался. Но вначале он должен был отказаться устанавливать тот союз между Государством и Церковью, о котором будет мечтать весь немецкий романтизм, и разновидность которого можно обнаружить в Христианстве или Европе Новалиса. Бог открывается не народам, не какому-то одному народу вроде еврейского, но индивидам. Разумеется, потеря, которая следует из этого отказа Иисуса, — потеря многообразия счастливых и прекрасных связей — компенсируется увеличением этого индивидуализма, этого осознания частностей. Христос имел в виду только культуру и совершенство индивида.[61]

Тем не менее верно, что именно в этом заключается страдание Иисуса, что благодаря этому — благодаря лицезрению того народа, от которого необходимо отделиться, и тех учеников, которые желают проповедовать его учение, не понимая его, — Иисус представляет собой несчастное сознание, первое несчастное сознание, самое главное, и что он несет самый тяжелый крест, не являющийся на самом деле его преходящим символом. Есть противоречие в его разуме, от которого он страдает и благодаря которому это страдание осознает. «В реальном мире, — говорит Гегель, — он должен был избегать всех реальных отношений, поскольку все они подчинялись закону смерти».[62] Так и Эмпедокл Гельдерлина, «неудовлетворенный действительно прекрасными отношениями» и не желающий принять частное, остается без спутников, одиноким. Он, следовательно, мог найти свободу лишь в пустоте, в ничем не заполненной жизни, «так как любое изменение в жизни его привязывало». Пришедший, чтобы исполнить всеобщую судьбу, он не мог исполнить свою собственную.[63] Так же, как у героя Геббеля, его задача была выше его сил, хотя его силы были божественными. Он должен был в каком-то отношении отстраниться от судьбы того народа, который он желал спасти, и благодаря этому его собственная жизнь не могла протекать в атмосфере счастья. Он должен был смотреть на свою жизнь только как на тень, сияющую тень, но он отказывал ей в праве быть объектом своих стремлений, в праве быть реальностью. Он разделил природу и мир. Чем больше он чувствовал глубину это разделения, тем меньше он мог выдерживать его со спокойствием, и его деятельность была иногда отречением, иногда реакцией, насыщенной возмущением его природы против мира.[64] Он, как и Эмпедокл Гельдерлина, еще так же сильно ощущавший безграничную целостность жизни, видел вокруг себя со всех сторон границы. Он чувствал судьбу, которая на него воздействовала.

Кроме того, сопротивление Иисуса разложению и сопротивление основанного им сообщества должны были его самого заразить этим разложением и должны были стать источником разделения их судьбы и его собственной. «Сражение чистого и нечистого — это возвышенное зрелище, но оно вскоре превращается в зрелище ужасное, когда то, что является святым, само страдает от того, что святым не является, и сплав того и другого, претендующий на чистоту, восстает против судьбы, еще целиком оставаясь в состоянии рабства. Иисус предусмотрел все те ужасы, которые были в этом потрясении: я пришел, говорит он, чтобы принести на землю не мир, но меч; я пришел, чтобы разделить и столкнуть друг с другом отца и сына, сына и мать, невесту и ее жениха. Тот, кто частично освобождается от судьбы, но только частично, сознает он или нет эту частичную свободу и это частичное рабство, должен еще более ужасным способом оторвать самого себя от природы, и в этой смеси природы и не — природы усилия, направленные против второй, должны также воздействовать и на первую; вместе с сорняками вырывают и полезные травы; и то, что было святым в природе, само оказывается поврежденным, поскольку смешивается с тем, что святым не является». Он нес с собой примирение с судьбой, но его ученики должны были далеко уйти от этого примирения, и такое отклонение от своей Церкви должно было сказаться и на самом Иисусе. И Гегель возвращается к идее одного из своих первых фрагментов: принцип иудаизма чувствуется в самом Иисусе. «Иисус был евреем».[65] Он наносит рану жизни в то же самое время, когда он приносит с собой освобождение. Таким образом, вопреки надежде Шиллера прекрасная душа оказывается связанной теми путами судьбы, которые сама ее красота, ее отличие от других душ для нее соткало. Поднявшись над судьбой других душ, она тем не менее оказалась в ловушке противоречия в своей собственной судьбе. Отсюда ее неизбежная жертва.