Несчастное сознание в философии Гегеля

Таким образом, Гегель оказывается ближе к Гельдерлину, чем к Шлейермахеру. «Мука противоположности заполняла его так же, как и Гельдерлина», говорит Гадлих.[14] Борьба, которую они осознавали и которую стремились познать, и была самим несчастным сознанием.[15] Таким образом, одна из фундаментальных тем Руссо, тема того зла, которым оказывается цивилизация, — переосмысленная немцем в условиях того состояния раздробленности, в котором находилась Германия, возвращала его к одному из важнейших аспектов лютеранского мышления, мышления христианского: то есть к идее греха, падения, и в то же самое время самоуглубления, приобретающего метафизическое значение одинокого скитания с его потребностью в воссоединении и с констатацией противоречивых элементов. Мы все пребываем в втом «вынужденном состоянии», о котором говорил Гемстергейс, состоянии, в котором «природа целого», вечно стремящегося к единству, разделяется на индивидов и на разнородные группы и оказывается «в очевидном противоречии с самой собой».[16] Концепция Шиллера обнаруживается во всей своей широте. Мы живем в состоянии разделенности, взаимной враждебности, антагонизма сил, согласно выражению, заимствованному им у Канта, напряженности, того промежуточного момента между изначальным и идеальным единством, в котором мы находимся, но который завершается полнотой содержания и формы, характеризующей Грецию. Как в драме Шиллера, так и в романе, согласно Новалису, слышится диссонанс, который постепенно, в ходе мировой истории, должен исчезнуть. «Сентиментальное» состояние разума — это состояние промежуточное. Мы не только, как считал Шиллер, можем сказать, что идеал восстановит единство раздробленной природы, но мы сможем увидеть в идее божественного единства то, что разделила индивидуальность, возвращение к единству природного состояния; необходимо будет, таким образом, превратить все несчастья в величайшее счастье. Это мысль о рае, найденном в аду, это мысль Фауста, и мы видим ее у Гегеля, особенно в Феноменологии.

Как сказал Гайм, гегелевская философия предполагает ту же самую цель, что и поэзия Гете и Шиллера, а также поэтов — романтиков. Мы, используя идеи, выдвинутые М. Штрихом,[17] охотно сказали бы, что он желает соединить бесконечность романтиков и полноту классицизма.

Примирить крайности, которые, кажется, противостоят друг другу, и открыть разделенному разорванному немецкому духу идеал гармоничных понятий, в котором внешнее и внутреннее, часть и целое соединятся посредством слияния эллинистического видения вселенной и фихтеанской концепции «Я», исходящего из самого себя, чтобы к самому себе и вернуться, идеал, в котором разум окажется живым, а жизнь разумной, — такова цель, которую ставит перед собой философ; кроме того, он желает одновременно и обладать видением завершенной целостности, живой и прекрасной, и сохранить идею разделения, идею особенного, идею субъективности. Если вселенная должна быть прекрасной тотальностью, субстаницей, полнотой, а также духом, постоянно обновляющейся рефлексией, то понятно, каким образом проблема одухотворения особенного, одухотворения страдания и несчастного сознания оказывается в центре этой философии, и почему необходимо соединить идеи бесконечного страдания и счастливой целостности. Гегель знает, что эта целостность может быть достигнута лишь через борьбу и страдание. И так же, как он полностью выявил необходимость принципа противоречия, в самом сильном и точном значении этого термина, для логического мышления, так он показал в своей философии истории и необходимость постоянных противоречий в событиях и поступках; для него совершенное примирение существует лишь в том случае, если пройдены состояния самой полной разорванности и бесконечного страдания.

Только так люди станут, по словам Шиллера, радостными зеркалами счастья, или, как скажет Гегель, зеркалами Бога. Более того, люди, которым вначале было свойственно состояние разделения, соединят свою ясность с божественным светом. Гегель, как проницательно заметил Дильтей, желает победить пессимизм Руссо идеей прогресса, осуществляющегося вследствие разрушения самой идеи единства. Но он может сделать это, лишь поднявшись до религиозного представления, которое преодолевает, собственно говоря, социальную проблему.