Несчастное сознание в философии Гегеля

Бог, говорит Гегель, — это абсолютная мудрость и абсолютное блаженство в той мере, в какой он погружен, но опосредствованно, в процесс, благодаря которому вселенная одновременно находится и в покое, и в движении, то есть в той мере, в какой он является абсолютной идеальностью; и он добавляет: «Суд, к которому собирается обратиться индивид, именно потому, что индивид изолирован, не может быть абстрактным судом. Бог, как судья мира, должен, потому что он есть эта абсолютная всеобщая целостность, разбивать сердца; он не может судить, он может давать только утешение». Принимает ли такое примирение для Гегеля близкую к иронии форму, как на первых страницах Первой Системы, или форму прощения, как в Феноменологии, оно всегда представляется ему идеей, свойственной религии.

Так, эволюция является для Гегеля постижимой лишь потому, что речь идет о переходе от одного единства к другому: «Момент воссоединения не может совпасть с моментом разделения; между разделением и конечным совпадением имеется бесконечное понятие необходимых этапов», которые по меньшей мере согласно тому, что писал Гегель в 1802 году, не могут быть определены значением и направлением целого.

Все это не должно заставить нас позабыть о реалистическом и классическом аспекте гегелевского мышления. Несчастное сознание — это сознание как субъект. Это момент бесконечного различия. Превратить самосознание в вещь, перейти от субъективного к объективному, выйти за пределы романтизма тоски (,Sehnsucht), чтобы обосновать классицизм мира, мира, полного именно потому, что он неполон, неполного потому, что он полон, — такова была с этой последней точки зрения задача Гегеля. Необходимо, чтобы разум стал реальностью; чтобы разум стал вещью и отождествил себя с вещами. Это превратит философию в выражение самого протестантизма в той мере, в какой он приобретает опору в субъекте. Но это будет превосходить более узкие формы. Речь идет о том, чтобы превратить разум в религию, а религию — в разум, преодолеть романтизм, сделав его классическим, преодолеть классицизм, сделав его романтическим, объединить субъективность, беспокойство или постоянное движение, романтическую негативность и объективность, совершенную законченность классической души, достичь, как говорили, идеи бесконечного развития завершенного[145] разума, ощутить в самом божестве тему существенного разделения, которая будет звучать в философии позднего Шеллинга и Шопенгауэра, противопоставить в то же самое время апофеозу несчастного сознания триумф сознания счастливого и раскрыть действительную и божественную трагедию.

Настоящее счастье — это не чистая страница, блаженство без страдания; это мужественное счастье,[146] это Люцифер, поднимающийся в небо, особенное, открывающее и освобождающее под негативным влиянием разума свою всеобщность. Таким образом, возобновляется, развивается люциферовская тема унижения и триумфа.

Против философии рефлексии романтизм выдвигает идею ценности личности, но сама эта идея рискует исчезнуть, если в нее не интегрировать рефлексию. Личность будет конкретным всеобщим лишь в том случае, если вокруг огня жизни упорядочивается рефлексия, которая является ее подвижной мерой.

Речь идет о том, чтобы превратить субстанцию в самосознание, а самосознание в субстанцию. Двойное движение соединяется во всеобщем конкретном; субстанция есть самосознание, потому что она является переходом к противоположности, потому что она есть движение; сознание, бывшее постоянством внутри противоположного, есть всеобщее, субстанция. Но эта субстанция есть сознание для себя; она есть дух.

Если можно утверждать, что цель гегелевской философии состоит в том, чтобы сделать из субъекта субстанцию в противоположность ранним концепциям Фихте, то в равной мере она заключается и в том, чтобы сделать из субстанции субъект в противоположность Шеллингу. В то же самое время она состоит и в том, чтобы одержать верх над всеми ложными противоположностями, создающими несчастное сознание: противоположностью конечного и бесконечного, видимости и сущности, посюстороннего и потустороннего. Бесконечное не противопоставляется конечному и не сводится к напрасному повторению конечного. Оно включает его в себя, искупляет, возвышает.