Несчастное сознание в философии Гегеля

Фундаментальные черты несчастного сознания объясняются, таким образом, тем фактом, что оно является, но только имплицитно, единственным в своем роде сознанием двойственности; и тем самым единством, но не полностью осознанным, двух противоречивых крайностей. Двойственность, которая существует в себе, существует также и для себя, то есть она это ясно осознает. Однако единство двойственности не существует для него, то есть оно не осознает единства, тем не менее реального, этих двух моментов бытия. Следовательно, оно не осознает свою сущность, которая заключается в том, чтобы быть этим единством. Оно, можно сказать, является предвестником понятия, которое также является единством противоположностей, но оно предвещает понятие так, как Синагога с завязанными глазами предвещает Церковь. И эта Синагога собирает борющиеся и всегда непримиримые крайности, природа которых такова, что если желают уловить одну из них, то всегда оказывается пойманной другая. Предчувствие, но слепое, того, чем будет понятие.

Дело обстоит так, как если бы господин и раб были соединены в индивидуальном разуме таким образом, что если мы будем рассматривать его как разум господина, мы сразу же обнаружим его зависимость; а если мы будем рассматривать его как раба, мы сразу же увидим его независимость. Мы находимся между стадией материальной враждебности индивидов и стадией единства разума. Мы находимся на стадии духовной враждебности, стадии напоминания о предшествующей борьбе людей и призыва к единству, в котором эта предварительная враждебность будет необходимой.

Сознание все больше и больше ощущает то страдание, которое имеется в скептицизме; разум Монтеня, если он углубляет сам себя, становится разумом Паскаля. Паскаль более ясно видит свой внутренний мир; и лучше чувствует его единство, не осознавая его полностью. И именно потому, что сознание лучше чувствует свое единство, когда оно лучше ощущает свою разорванность. И в то же самое время оно знает, что стоицизм является не увеличением, но наоборот, уменьшением, утратой сознания.

Страницы, посвященные несчастному сознанию, содержат, следовательно, описание раздвоения сознания и его стремления к единству, к тому, каким мы видим его в религии. Христианство, на которое Гегель будет постоянно, хотя и завуалировано, намекать, будет подготовлено скептицизмом, как осознанием человеческой двойственности, и иудаизмом, как противоречивым осознанием абсолютной двойственности человека и Бога и их йеопосредствованного единства.

Было необходимо, чтобы после противоречий скептицизма сознание отправилось бы искать свою новую точку отсчета в другом месте, на Востоке. Иудаизм — это осознание двух идей, которые только подразумевались в скептицизме; еврей говорит в одно и то же время и по поводу себя самого, представляя себя иногда изменчивым, иногда неизменным: «Я есть тот, кто не существует; — Я есть тот, кто существует». «Он объединяет те две мысли, которые скептицизм считает разделенными». Он есть тезис и антитезис, но в рядоположенности, которая остается на том же самом уровне, что и они, которая не охватывает их в высшее единство и которое, следовательно, их разделяет. Отсюда следует, что такая рядоположенность может всегда быть лишь временной, и она постоянно вновь распадается на тезис и антитезис; достигнув одного, сознание постоянно возвращается к другому в бесконечном колебании. Пророк в том самый момент, когда он прославляет Бога, является пророком несчастья; его песни превращаются в жалобы. И еврейское сознание знает о своем противоречии. Оказывается, что оно является углублением скептицизма и воссоединением, между прочим, еще неполным, того, что в нем остается разделенным. Оно представляет собой религию возвышенного, где наиболее резко противопоставляются существенное и несущественное; но где они представляются взаимно необходимыми. Оно ставит проблему, каждая из сторон которой была поставлена в Греции стоицизмом и скептицизмом; но ему не удается ее разрешить.