Нешкольный дневник

Это «молодой человек» прозвучало куда уничижительнее, чем предыдущие «плесень», «козел», «вошь» и прочие словечки из школьного курса биологии. И тут меня накрыло: да ведь этот громкоголосый был так, просто забавной прелюдией, самое страшное начнется только сейчас, когда задвигались и заговорили два вот этих серых человека с равнодушными лицами. Им совершенно все равно, что произошло с Женькой. Такая у нас профессия, по их понятиям. И совершенно не исключено, что они всех девочек своим рыбинам скормят, а потом пропишут все это как несчастный случай. А что, если прокуратура, быть может, под их бубенчик пляшет, особенно если в прокуратуре такие, как тот, с Катькиным уголовным делом, работают. Страшно мне стало. Жутко. Ведь почти всех прежних клиентов я воспринимал как если не равных, то по крайней мере как людей, которым я мог ответить, которых я мог даже ударить! Да даже убить, как все того же прокуроришку или же Хомяка с Грибом! А этих — нет. Даже слова для них не выбрать из липкой паутины страха. Громкоголосого я мог бы ударить, выматерить. А поднять руку на этих двоих — нет. Это абсурд, это все равно что какой-нибудь варвар покусился бы на своего дикого, варварского бога!

— Иди, — услышал я.

Я не мог стронуться с места. Я не мог, нет — ведь я оставлял им мертвую Женьку, я оставлял им черненькую и с ней Свету, а там, чуть поодаль, на плоту в бассейне с акулами — Катя, Катя! Что с ними будет? Ведь даже того, громкоголосого «генерала», эти двое воспринимают как забаву, как медведя у цыган. Что будет с девочками?..

Я стоял как истукан.

— Кажется, он с трудом воспринимает русский язык, Александр Ильич, — услышал. — Вызовите охрану. С ними ему изъясняться доступнее.

— Вот это правильно. Не знаю, зачем вообще его оставили. Хотя забавный он — в бассейн нырнул. Выламывается, геройствует. Как в фильме «Десперадо», который нам в Лос-Анджеле-се Родригес презентовал. Там такой же смешной акробат играет, как его… Бандерас. Он моей дочери, кстати, нравится. Она говорит: папа, а ты можешь мне его выписать в Лондон?

Двое беседовали, не обращая на меня ни малейшего внимания. Вошла охрана.

— Александр Ильич!

Полуседые брови вспрыгнули шалашиком:

— ??

— Там к вам просятся.

— Нас нет, я же предупредил.

— Там к вам генерал из ментовки. С какой-то женщиной.

Брови просели:

— Генерал? Ш… да ну позови его, что ли. Не сюда, в холл позови.

Обо мне они забыли. Я в их понимании был чем-то вроде червяка. Мысль о том, что я, быть может, доведен до отчаяния, что физически я гораздо сильнее их обоих, вместе взятых, а если еще и выдерну острогу из тела мертвой акулы, плавающей кверху брюхом у бортика… нет, это им и в голову не приходило. И правильно. Не мог я этого сделать, не мог. Не смог бы, наверно, даже если бы от этого зависела жизнь Алки. Моей матери то есть.

Зато охрана обо мне не забыла. Двое важных упырей отправились в холл для встречи с каким-то там генералом, а ко мне придвинулся амбал размером с три меня, да еще полтора Фила Грека сверху, пальцем меня не коснулся, только прогудел беззлобно:

— Пошел. На выход.

А в огромном коридоре я столкнулся с теми, кто направлялся в этот самый холл к этим важным персонам. Один был плотный, бакенбардистый шакал в генеральской форме, а второй… вторая была Нина Ароновна! Она как меня увидела, так аж подскочила, даже ощупывать меня начала: «Цел? Цел?» — «Да поздно приехала, не знаю, вообще зачем приперлась ты сюда, Нина», — ответил, а амбал меня легонько в спину подтолкнул, меня, правда, чуть с копыт не срубило.

Вывели меня из ворот виллы, за шлагбаум вытолкнули. Там наш водила в «вольво» дожидался, а возле него еще две тачки стоят: «Волга» черная, грязная, забрызганная, и джип «опель-фронтера», нашей Ароновны джип. А на «Волге», верно, генерал подъехал.

Сел я в машину к водиле. Он наершенный был, суетился. Начал цеплять меня за рукав, спрашивать… все возвращается на круги своя. Вот так же несколько лет назад саратовский шофер Витька в занюханном «жигуле»-«трешке» дергал меня за рукав, спрашивал об оставленных на квартире Хомяка девочках, Кате и Олесе. Тогда Хомяк казался мне страшным и грозным, спустя несколько лет страх этот исчез, рассосался, и Хомяк в результате заплатил за свои поганые выходки сполна. Я же… что ж, я возомнил о себе, подумал, что теперь сам могу корчить из себя этакого Робин Гуда в выкроенном из шкур сутенера и мальчика по вызову обличье. Не вышло. Поставили на место. На каждую жопу с лабиринтом находится свой хитрый хрен с винтом. Сидеть, бояться! В Саратове сидел в «жигуле», боялся и ненавидел Хомяка и Костика-Мефодия. Теперь вот сижу в «вольво» и снова — боюсь и ненавижу. Других, больших хищников. Боюсь, ненавижу. И никуда эти чувства от меня не денутся. Некуда им деться, как не выветриться трупному запаху из морга, — никогда, никогда.

— Что случилось? — зудит водила под ухом. — Что случилось, что случи…

Я повернулся к нему:

— Ты звонил Ароновне, после того как я не отзвонился, что все в ажуре? Тем более — не вернулся? Звонил. Что же спрашиваешь?