Несколько моих жизней: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела

Тетрадь 1956 года в картонном зеленоватом переплете с записями стихотворений «О песне», «Гомер», «Стланик», «Мне горы златые плохая опора…», «Розовый ландыш», «Я жив не единым хлебом…», «Ночью», «Раковина», «Лицо твое мне будет сниться…».

«И исчезла тьма, и открылись семь небес, и увидела Богородица тут множество мужей и жен, вопивших и кричавших. «Что сотворили вы, несчастные, окаянные и как здесь очутились?» – спросила их Богородица со слезами. И не было от них голоса. «Хождение Богородицы по мукам»[397].

Заметка о фольклоре (Памяти Арины Родионовны).

Фольклор и его подлинное место. Высоты искусства обходятся без фольклора. Атомный реактор и <вода>, наливаемая зимой в щели скал. Вокруг фольклора кормятся литературоведы.

Страна, убивающая своих поэтов, страна, которая убила Блока. Последний сборник Блок хотел назвать «Черный день» (Дневник. Запись 6 февраля 1921 г.)[398].

75-летие со дня рождения Блока, 200 строк в «Правде» – подвал в «Литературной газете» – отписка такая же, как была в юбилей Сервантеса, нечего сказать, а говорить надо.

Блок: «Я художник – то есть свидетель. Нужен ли художник демократии?» 1916 год.

Мультатули: «Сны, которые в тюрьме «имели дерзость быть приятными».

«Закон обладает лишь грубой способностью восприятия».

Великим в искусстве становится то, что, по сути дела, в нем не нуждается.

«Старик и море» Хэмингуэя имеет предком «Тысячу дюжин» Лондона.

Мультатули:

«Хорошо писать публика не может, потому что у нее нет души и потому, что она не страдала, что одно и то же».

Чаплин весь – из двух русских писателей, Гоголя и Достоевского (в Комедии убийств)[399].

Словарь сатаны: понт, фраер.

Мне сорок лет. Вот уже 16 лет как меня называют «эй, старик», и я понимаю, что это относится ко мне.

Колыма научила меня понимать, что такое стихи для человека.

ед. хр. ПО, оп. 2

Общая тетрадь в серо-зеленом переплете. На обложке: «1957.1». В тетради записаны стихи «Если сил не растрачу…», «Алхимик», «Разведка», «Кто ты, руда иль просто россыпь…», «Птица спит и птице снится», «Горное шоссе» и др.

Хирург Меерзон, который не раздевался в терапевтических отделениях.

Солнце играло на зеркале, как <на> стекле компаса. <Мачтовое> полотно перекинуто на руль. И было похоже на <главу>. В плаванье?

В плаванье.

(Ночь. 18.VI.57)

<В. Т. иногда просыпался среди ночи и записывал сны . – И.С.>

30 марта 1957 г. В Гендриковом, в музее[400]. Странное впечатление от «посмертного»: ни планов, ни черновиков, ничего… Как будто все сказано, все прожито и не о чем больше писать. И смерть как естественный конец поэта. Четыре наброска, несколько строф т<ак> н<азываемого> «Второго вступления» в поэму «Во весь голос». И интонациями и словарем похож не на себя, а на другого поэта – на Пастернака.

Любовь Есенина к России – русская любовь – жалость.

Чтобы кончать самоубийством, надо быть молодым. Надо иметь силы.

Горбань[401] – секретарь партийной организации Союза писателей 1937 года, застрелился в июне 1957 года.

ед. хр. 23, оп. 3

Общая тетрадь в картонном зеленоватом переплете. На обложке: «1957. II». В тетради записаны стихи «Бивень», «Память», «Сосны срубленные», «Ручей», «Дождь» и др.

На листе 14 переписано стихотворение Гумилева «Волшебная скрипка».

Наброски воспоминаний о детстве (л. 63).

В ноябре. Вот когда я переписывал эти стихи в Л<енинской> б<иблиотеке>, у меня и был первый меньеровский приступ[402]. <Н. Гумилев. «Волшебная скрипка».>

Для названия: «Прелестный лист».

«Звуки зачинщики жизни». В. Хлебников.

Там, где я живу, мало магазинов и много сберегательных касс.

Поэт должен быть немножко глухим, чтобы лучше ловились звуковые повторы, легче сдвигались слова. Немножко слепым, ибо «собственное зрение», свой поэтический глаз – это уже вид дальтонизма, это глазное заболевание.

И обязательно – иностранцем в материале, немножко чужим тому, о чем он пишет. (Генри о писателе, который пишет чужой кровью.)

Болезнь Меньера действует по-блатному – сзади бьет.

Одноглазые цветы.

Река проносит букеты черемухи.

Рябой, как напильник.

Есенин – как голубоглазый лен.

Цветы на эшафоте прилавка.

Если бы на войне погиб Кассиль, ему ставили бы памятники и награждали его орденами, а Гайдар стал бы незначительным детским писателем[403].

Сомнение, нерешительность – это и есть признак человечности.

Размышления не увеличивают запаса знаний.

Ненастный, ненавистный день.

Воздух можно трогать руками.

Уродливая и необыкновенная смерть. Две – от паралича дыхания, от остановки сердечной деятельности.

Тодор Павлов[404]: писатели не композиторы, а оркестранты.

ед. хр. 24, оп. 3

Общая тетрадь в сероватом картоне. На обложке: «1957. III». В тетради записаны стихи «Некоторые свойства рифмы», «Ода ковриге хлеба», «Речные отражения», «Арбалет» и др.

Всякому поэту – Пушкину, Пастернаку, Маяковскому и т. д. хочется: 1) зарифмовать, вогнать в строку новое слово, свежее слово, еще не бывшее в стихотворении ни у кого, 2) овладеть, запрячь большое многосложное слово, вроде: «Раскрасневшиеся лица», 3) звуковой перезвон названий: «Танец старинных имен, что для сердца отраден».