Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Тело болело после купанья, голова немного кружилась, а музыка была такой печальной и веселой, такой тонкой и капризной. От нее болело сердце, и ничего, казалось, не могло быть слаще и ненужней этой боли. А может быть, сердце болело оттого, что он не послушался Марьи Андреевны и купался в очень горячей воде?

Верхотурский открыл глаза - перед ним стоял доктор.

- Я на минуточку, - сказал он. - Должен сообщить неприятную историю: только что прибегали звать меня к человеку, с которым вы должны были завтра уехать. Он сломал себе ногу, понимаете - вносил кипу товара и упал с лестницы.

- Фу-ты, черт, как глупо! - сказал Верхотурский и, поглядев на доктора, добавил: - Не нужно огорчаться, через два дня, так или иначе, нас здесь не будет.

- Что ты, что ты! Живите здесь хотя два года, - ответил доктор.

Он ушел, а Верхотурский закрыл глаза и слушал музыку. Кажется, никогда в жизни ему не было так грустно, как в этот вечер.

Потом музыка прекратилась, и он лег в постель. Сердце тяжело хлопало, в груди кололо, иногда сердце вдруг проваливалось куда-то, и он хватался рукой за спинку кровати; казалось, что он летит.

Да, Верхотурский купался в горячей воде, и вот сердце расшалилось.

Москвин пришел с чердака, когда хозяева уже легли спать.

Войдя, он увидел пустую постель Фактаровича, и холод тревоги охватил его. Весь день он тосковал, охал, не переставал думать о товарище, а вечером совершенно забыл про него. Может быть, Фактаровича вели на расстрел, пока Москвин развешивал белье на чердаке?

Проснулись они одновременно, их разбудила Поля. Какой-то человек стоит под кухонной дверью и спрашивает их. Часы в столовой пробили три раза, было совершенно темно. Москвин побежал на кухню босиком.

Через несколько минут он вернулся.

Верхотурский спросил из темноты:

- Ну, что?

- Идем, идем, - возбужденно зашептал Москвин. - Ждут нас. Лошади, документы - все есть... Фактарович удрал из комендатуры вместе с этим парнюгой из комитета, в деревне нас дожидается. - Он вдруг рассмеялся: Поля-то ни за что его впустить не хочет - хозяина бережет, он на лестнице нас ждет.

Они оделись в темноте, волнуясь и спеша, - так одеваются матросы, разбуженные в своем доме ночной тревогой, зовущей их в плаванье.

И с тем чувством, с которым моряки, ни разу не оглянувшись на мирные огоньки земли, вдыхают холодный воздух и радостно всматриваются в мрачное и суровое ночное море, в котором им суждено жить и умереть, Верхотурский и Москвин навсегда ушли из теплого докторского дома.

И они не узнали, что произошло после их ухода. Поля зашла в кабинет доктора. Там она долго рылась в стеклянном шкафчике и выбрала из всех баночек с лекарствами самую большую, самую темную склянку, с грозной латинской наклейкой "Kalium Bromatum", высыпала на руку белые кристаллики, помертвев, проглотила соленый, страшный порошок.

Жизнь была не нужна ей - она знала, что больше не увидит ушедшего.

Утром она проснулась, руки и спина болели от вчерашней стирки, глаза опухли - всю ночь она плакала во сне. Долго Поля не могла понять, ушла ли она на тот свет или осталась на этом.

А когда дом проснулся, все зашли в комнату-кладовую и увидели две пустые, смятые постели и третью - аккуратно застеленную.

Коля, чтобы не расплакаться, быстро бормотал:

- Дом Советов, комната сто восемнадцать. - Как только прогонят белополяков, он уедет в Москву, к Верхотурскому.

А доктор стоял перед Марьей Андреевной и, загибая пальцы, говорил:

- Ушли не простившись, не написав записки. Москвин надел мои совершенно новые брюки, которым буквально нет цены, в-третьих... - доктор показал на заплаканное лицо Поли.

- Ах, оставь, пожалуйста, - сказала Марья Андреевна, - ты хочешь, чтобы они тебе, как пациенты, заказывали у ювелира серебряные подстаканники с именной надписью?

Но по всему было видно, что ее огорчил и обидел ночной уход комиссаров.

1935

В ГОРОДЕ БЕРДИЧЕВЕ

Было странно видеть, как темное, обветренное лицо Вавиловой покраснело.

- Что смеешься? - наконец сказала она. - Глупо ведь.

Козырев взял со стола бумагу, поглядел на нее и, замотав головой, снова захохотал.

- Нет, не могу, - сквозь смех сказал он, - ...рапорт... комиссара первого батальона... по беременности на сорок дней.

Он стал серьезен.

- Что же. А кого вместо тебя? Разве Перельмутера, из политотдела дивизии?

- Перельмутер - крепкий коммунист, - сказала Вавилова.

- Все вы крепкие, - промолвил Козырев и, понизив голос, точно говоря о стыдном, спросил:

- И скоро, Клавдия, рожать будешь?

- Скоро, - ответила Вавилова и, сняв папаху, вытерла выступивший на лбу пот.

- Я бы его извела, - басом сказала она, - да запустила, сам знаешь, под Грубешовым три месяца с коня не слезала. А приехала в госпиталь, доктор уже не берется.

Она потянула носом, будто собираясь заплакать.

- Я ему и маузером, окаянному, грозила, отказывается, поздно, говорит.

Она ушла, а Козырев сидел за столом и рассматривал рапорт.

"Вот тебе и Вавилова,- думал он, - вроде и не баба, - с маузером ходит, в кожаных брюках, батальон сколько раз в атаку водила, и даже голос у нее не бабий, а выходит, природа свое берет".