Неслышный зов

Шаркающие шаги приблизились. Козл-Вятлин остановился против доски, скрывающей студента, и стал вчитываться в какое-то объявление. Оно его, видно, позабавило, потому что старик хмыкнул два раза и, растирая кадык, прошел за перегородку. Там, взяв гроссбух и одинокое пальтецо, погасил свет в гардеробной и направился по лестнице наверх.

Дождавшись, когда уймется дрожь в ногах и сердцебиение, Худяков выбрался из своего убежища и чуть ли не на четвереньках последовал за стариком, стараясь близко не приближаться к нему. Тени метались по стенам.

Гардеробщик, одновременно исполнявший обязанности коменданта здания, жил почти под самой крышей, рядом с химической лабораторией. Дверь в его комнату была распахнута. За порогом стояло ведро. Оля Воробьева, с высоко подоткнутой юбчонкой, с оголенными коленками, тряпкой вытирала вымытый пол и грязную воду выжимала в ведро.

— Одну минутку, Платон Аристархович, — остановила она Козл-Вятлина, — сейчас протру насухо. Свой этаж я уже весь убрала.

— Зачем же мою комнату?

— В знак уважения.

— Вы, Олечка, конечно, не ужинали?

— Ничего, по вечерам я редко ем.

— Это никуда не годится, заработаете катар желудка. У меня запасено молоко, есть крендель… Поужинаем вместе. Задачки, конечно, не сделаны?

— Как ни странно — справилась. Но еще не могу взять в разум, что за число — нуль.

Козл-Вятлин, стоя на пороге, принялся с профессорской интонацией объяснять:

— Прежде всего уясните, что нуля вообще не существует. Нуль — это лимит бесконечно малого числа. Это предел числа, которое, уменьшаясь, стремится к бесконечно малому. Вы меня поняли, сударыня?

— Да, да… немножко понимаю.

— Так, — косо взглянул на нее старик, — тогда возьмем иначе. Или нет. Вот так. Предположим, что мы имеем нуль целых и девять в периоде. Это значит, что цифра «девять», повторяясь бесконечное число раз, в пределе даст нам единицу. Это есть приближенное выражение числа, потому что нуль целых и девять в периоде в пределе стремится к единице. Вы понимаете, сударыня, стремится…

— Ой, поняла… все поняла! Спасибо.

— Прекрасно. Так мы осилим все глубины математики.

Оля пропустила Козл-Вятлина в комнату, унесла ведро в уборную, вылила грязную воду, прополоскала и повесила половую тряпку, привела себя в порядок и вернулась в комнату. За нею дверь захлопнулась.

Худяков, притаившийся в темном углу коридора, весь разговор слышал. На цыпочках подойдя к двери, он прижал ухо к клеенчатой обивке, но не смог ничего разобрать, голоса были невнятными.

Что же теперь предпринять? Рвануть дверь на себя, вскочить в комнату и, застав их врасплох, крикнуть: «Руки вверх!» Нет, глупо. Они, наверное, с аппетитом едят крендель и запивают молоком.

У Худякова невольно заныл пустой желудок. Он с утра ничего не ел. Эх, сейчас бы стаканчик молока и ломоть хлеба! Жаль, не захватил с собой завтрака. Надо все предвидеть.

Как же быть? Следовало бы уяснить, почему гардеробщик таким тоном объяснял простые математические истины. Не шифр ли это? Почему Олечка намывает старику полы и при этом чрезмерно оголяет ноги? Надо все факты сопоставить и сделать выводы. Впрочем, сведений недостаточно, придется застрять здесь. Да и как выберешься, когда выходная дверь заперта на ключ?

Отойдя от двери, Худяков прошел в конец коридорчика и спрятался за баком с питьевой водой.

Минут через пятнадцать из комнаты Козл-Вятлина вышла Воробьева. На ней было надето темно-вишневое пальтецо.

— Куда же вы на ночь глядя! — остановил девушку старик. — В химической есть диванчик… вполне можете переночевать. Лишнее одеяло и подушка найдутся.

Оля постояла в раздумье и решилась:

— Ладно. Действительно, чего теперь шагать на Мытню. Трамваи, наверное, уже не идут, и мама знает, что я на ночной уборке. Мне одеяло не надо, я могу пальто постелить.

— Зачем же его мять, когда у меня есть запас постельных принадлежностей.

Старик вернулся в комнату и вскоре вынес одеяло, подушку и простыню.

Оля прошла с ним в химическую лабораторию и там осталась. А старик еще долго не гасил свет в своей комнате.

Худякову надоело сидеть на корточках в неудобной позе. Ныли затекшие ноги, глаза слипались. «Надо бы и мне покемарить, — подумал он, — а то завтра сонной мухой буду ползать. Надо попробовать пройти в четырнадцатую аудиторию. В ней скамейки широкие».

Он на цыпочках прокрался в угловую аудиторию, где барьеры — столики и скамейки — лестницей поднимались под потолок. Полумгла здесь почему-то раскачивалась, а стены то накренялись, то выпрямлялись.

«Ага! Это от фонаря на улице, — догадался Худяков. — Там, видно, ветер. Создается впечатление, что каюту качает на волнах».

Ощупью добравшись до последней скамьи, Худяков сбросил с себя куртку, расстелил ее и, положив под голову шапку, улегся. Постель была жесткой, от покачивания света на стенах мутило. Толя закрыл глаза, чтобы не видеть игры светотеней.

Он уже почти задремал, когда услышал странные звуки: у кафедры словно кто-то перекатывал камешек. Затем послышался писк и возня.