Неслышный зов

После напечатания интервью с Рубинской в редакцию «Смены» посыпалось множество возражений. Но дело было сделано. Лена стала заметной фигурой в питерском комсомоле. На одном из слетов легкой кавалерии ее избрали в руководящую тройку. С ней уже трудно было разговаривать. Свои взгляды она выдавала за единственно правильные и отстаивала их настойчиво, наступательно. Ей важнее было взять верх, нежели понять противника. С ней осмеливались не соглашаться лишь тихоня Олечка Воробьева и неукротимый насмешник Пяткин. Одному Юре Лапышеву Елена позволяла обрывать себя и высказывать противоположное мнение, но при этом ее глаза темнели, как грозовая туча, словно она загоняла обиду вглубь, чтобы при случае вызволить ее из глубин памяти.

Толя Худяков не находил в Рубинской недостатков, он почти обожествлял ее и стремился во всем поддерживать.

Так как Елена теперь больше была занята общегородскими делами, всю работу по институту выполнял за нее Худяков и чуть ли не ежедневно докладывал ей, как идут дела. Он это делал непроизвольно, боясь признаться себе, что хочет побыть с ней наедине хоть несколько минут. И Рубинскую не смущал его влюбленный взгляд. Такие помощники ей годились.

Она не знала, как к ней относится замсекретаря Роман Громачев. На бюро он ее не задевал, хотя не всегда и поддерживал, но почему-то исподтишка наблюдал за ней. Она не раз ловила его внимательный взгляд. Он не любовался ею, как Худяков, а словно хотел что-то узнать, постигнуть. Однажды Елена не вытерпела и спросила:

— Не могу понять: мы с тобой единомышленники или антагонисты?

— А третьего разве не дано? — усмехнулся Роман. — Ты меня интересуешь как своеобразная особа.

— Положительная или отрицательная?

— Мне хотелось бы, говоря о тебе, владеть не двумя красками, а несколькими… и полутонами. Ты ведь натура сложная, так ведь?

— Собираешься раскусить?

— Если позволишь поближе узнать тебя.

— Этот номер не пройдет. Ты, конечно, знаком с моими установками? Так почему же считаешь меня беспринципной? Ты не моего романа герой, в наших отношениях будущего нет.

В каникулы общежитие опустело: одни студенты отправились в родные места, другие в дома отдыха и на новостройки. Юра Лапышев с группой комсомольцев укатил на Магнитострой. Лишь Громачев оставался в общежитии, чтобы закончить с Кичудовым книгу для «Молодой гвардии». Но больше всего удерживало его в городе желание чаще видеть Сусанну.

Она сняла для Мокеича дачу в Старом Петергофе, но два раза в неделю приезжала в Ленинград за продуктами. Всякий раз они обязательно виделись.

Сусанна посвежела и успела загореть. Ее шелковистая кожа обрела шоколадный оттенок. Белели только небольшие груди и узкие полоски на бедрах.

Когда они были вместе, между ними возникала такая нежность, такое доверие и такая потребность друг в друге, что близость становилась счастьем, необходимым как сама жизнь.

— Мне жалко, что ты не видишь солнышка, — разглядывая его, сказала Сусанна. — Найди какое-нибудь дело к Мокеичу и приезжай попляжиться.

— Попробую это проделать в воскресенье. Но ему же вредно быть на солнце?

— Побеседуете в тени. Воздушные ванны тоже полезны.

В эти солнечные летние дни неожиданно пришло письмецо от Нины Шумовой.

«Дорогой Громчик! Прости, что долго не отвечала на твои прозаические и стихотворные призывы. Это не от равнодушия, а от запарки. Никак не могла войти в колею новой, консерваторской жизни. Только к каникулам акклиматизировалась и с трудом сдала зачеты. Чувствую себя как опустошенная бочка. Готова гудеть. Я давно не была такой свободной и одинокой. Вчера укатила к подруге в Симферополь моя суматошная мать, и… вокруг меня образовалась пустота. Наверное, и ты уехал. На всякий случай все же пишу это письмецо. Если обитаешь в городе — забегай, буду ждать от пяти до семи вечера в пятницу, понедельник, среду.

Я теперь стала не только музыкально образованной, с почти поставленным голосом, но и покладистой, умудренной опытом жизни. Да, да, не ухмыляйся! Жду.

Твоя Нина».