Неслышный зов

— Меня, видишь ли, болезнь удручает, не заметил, как эгоистом стал. Спасибо за намек, постараюсь подтолкнуть ее на творческую работу.

Дорабатывая повесть, Роман твердо решил жить в новом режиме. Он поднимался с постели чуть свет. «Кто рано встает, тот дольше живет», — любил говорить его отец. И действительно, день получался длинным и продуктивным.

Быстро умывшись и выпив для взбодрения стакан черного кофе, Роман садился за стол и переписывал от руки измаранные страницу за страницей.

Мокеич проделал весьма важную работу карандашом. Он, как кутенка, тыкал Романа носом в слабые и порой глуповатые места повести, предлагая варианты. Но Громачев не сразу ухватывался за них, а размышлял: «Нельзя ли найти что-нибудь посильней?» И эти поиски приводили к неожиданным находкам, которые никогда бы не пришли в голову, не будь сомнений Мокеича. Аккуратно переписываемая рукопись получалась ярче, человечней, без лишних фраз. А главное — в ней оживали герои со своими характерами.

Странное и загадочное явление — творчество. Ведь вначале, кроме синих чернил, пера и листа чистой бумаги, ничего нет перед писателем. И мысли еще сумбурные. Герои будущего повествования как бы зарождаются в тумане. У них не существует ни имен, ни внешности, ни судьбы.

Писатель творит на основании своего опыта, ему все время приходится оглядываться, вспоминать пережитое и многие свои поступки, мысли передавать героям — не только положительным, но и отрицательным. Постепенно персонажи начинают проясняться, оживать и действовать, да не просто, а так, как подсказывает совесть и обретенный героями характер. По-иному, оказывается, поступать они не могут, и первоначальный замысел надо менять, находить другие ходы, более соответствующие.

Громачев впервые почувствовал вкус и цену доводки, кропотливой и усидчивой, преображающей первый вариант. Это уже было не прежнее примитивное и довольно бледное творение — из обновленной мозаики слов и фраз рождалось нечто стройное, прочное, интересное. Не чудо ли это? Не было ничего — и вдруг ощутимая вещь: рукопись книги, которой на земле еще не существовало, которая заставит читателя волноваться, думать. Мысли, возникшие в голове, овеществлялись. Непостижимая фантастика!

Громачев так увлекся работой над рукописью, что забывал об институте, появлялся на лекциях в середине дня. Он сидел в аудитории с блаженной улыбкой, думая, что через три-четыре часа опять встретится с героями повести. Они для него были уже близкими людьми, чуть ли не родственниками. Он ведь сам породил их и теперь жил словно в приятном сне, опасаясь, что его вдруг разбудят.

Однажды Пяткин сказал:

— Громачев, ты каким-то придурком стал: сидишь на лекции, ничего не слышишь и… ухмыляешься. Словно знаешь что-то такое, чего нам и не снилось.

— Так и есть, — согласился Роман, — знаю. Не беспокойся, это скоро пройдет.

Кичудов, тоже приметив неладное, спросил:

— Что с тобой творится? Может, сообразим еще книжонку? Хорошая тема наклевывается… договор немедля.

— Пиши один. Я сейчас переделываю повесть и не могу отрываться. Выкладываюсь, словно последнюю книжку пишу.

— Может, в напарники возьмешь? Вдвоем у нас неплохо получается.

— Нет, такую книжку, какую я рожаю, надо писать одному.

— Ну-ну, как знаешь, — обиделся Кичудов. — Была бы честь предложена.

Казалось, одна Елена Рубинская к состоянию Громачева отнеслась с пониманием. Она не требовала от него отчетов, не обращала внимания на то, что он пропускает собрания актива и с рассеянным видом сидит на заседании бюро. Став хозяйкой в организации, она радовалась тому, что никто с ней не спорит, не мешает действовать как задумано. Ее теперь меньше заботили институтские дела. Она ведь не собиралась работать по распределению простым инженером-экономистом. Ее тянуло на более крупные дела. Рубинская заводила знакомства с влиятельными людьми. Ее уже знали не только секретари горкома, но и работники Центрального Комитета комсомола.

В их кругу она считалась умницей, занозистой комсомолкой, смело отстаивающей свои взгляды.

Елене известно было, что она привлекает взгляды мужчин своей фигурой с хорошо развитыми бедрами и изнеженным хрупким торсом. Она умышленно надевала тесный свитер, обрисовывавший груди, и обтягивающую бедра юбку.

Ее теперь не коробили масленые взгляды руководящих товарищей. Пусть любуются: у нее ничего не убудет, но это поможет преодолевать препятствия в достижении поставленной цели.

На переделку и переписку повести ушло сорок девять дней и ночей.

Рукопись, главу за главой, перепечатывала профессиональная машинистка. Она стала первой читательницей, поэтому мнение ее интересовало Громачева.

— Ну, как получается? — спросил он не без волнения.

— Здорово, — ответила она. — Печатаю с удовольствием, хочу знать, что дальше.

Мнение обыкновенной читательницы обрадовало его и воодушевило на неожиданную концовку.