Неслышный зов

— Сам Горький похвалил. Ура! — завопил Герман. И уже для всех вслух прочитал слова Алексея Максимовича.

Его поздравили клиенты и парикмахеры. Торжествуя, Юрий только не понимал, что значит «не свихнет шеи»? Почему он должен свихнуть ее, когда рапповское шельмование отметено начисто? А приятные слова «может выработаться крупный писатель» он готов был повторять без конца.

Горький был основателем пролетарской литературы. Его похвала открывала широкую дорогу. В один день Герман стал знаменитостью. Его осаждали репортеры, редакторы толстых и тонких журналов, режиссеры. Даже знаменитый Мейерхольд захотел поставить инсценировку «Вступления». Все молодые прозаики завидовали: «Повезло Юрке, попался на глаза Горькому».

Жизнь Германа в какой-то степени походила на жизнь Громачева: оба они прибыли в Ленинград из провинции, прежде сочиняли и ставили свои пьески в живых газетах, влюблены были в женщин старше себя, написали по две книги. Почему бы Громачеву не стать знаменитостью на всю страну?

Узнав, что Герман летом побывал в гостях у Горького на даче, Роман, встретив его в столовой Ленкублита, попросил:

— Юра, ты вхож к Алексею Максимовичу, не сможешь ли передать ему мои книжки?

— Хочешь похвалиться, знаменитостью стать? — не без ехидства спросил Герман.

— А почему бы нет? На таких же основаниях, что и ты.

— На таких же? Да? Ну, ладно. Могу похвастаться. Только по секрету. Надеюсь, что ты не растреплешь?

— Повешу замок на язык. Честное комсомольское.

Юрий завел Романа в пустующую курилку и вполголоса принялся вспоминать, как у него проходила встреча с Горьким.

— С утра я надраился: галифе и рубашку нагладил, побрился, сапоги до блеска начистил. Явился к старику на дачу сверкая, как самовар. По дороге опасался, что он меня про Гегеля будет спрашивать, а в философии я не горазд. Ждал, конечно, что Максимыч будет нахваливать, удивляться моей гениальности, а он довольно скептически посмотрел на меня и, усадив напротив, не без любопытства спрашивает: «Сколько же раз вы свой роман переписывали?» Я решил пофасонить и не без бахвальства отвечаю: «Один раз всего».

И вдруг вижу — старик меняется в лице. Усы распушились, глаза сверкнули. «А вам, сударь, не кажется, что это хулиганство? — строго спрашивает он. — Значит, сколько посидел, столько и написал?» — «Да, — отвечаю, — а чего ж тут такого?» — «Хорош молодец!» — возмутился он и пошел меня шерстить да как котенка прямо в дерьмо носом тыкать. У него, оказывается, весь мой роман карандашом исчеркан. И фраза не так, и слово не то. «Такую работу, говорит, надо скрывать, как мелкое воровство, а не хвастаться». Потом видит, что я скис, добрей стал: обедать пригласил, расспрашивать принялся, как в коммуналке живется, много ли примусов на кухне…

Закончив рассказ, Герман не без ехидства поинтересовался:

— Ну, как, Громачев, подкинуть твои книжки Горькому? Хочешь знаменитым стать?

— Нет, погожу, — ответил Роман. Он знал, что пишет не без огрехов, и не хотел сердить Горького.

Вращаясь в среде аспирантов, будущих ученых, Громачев и здесь видел, что многие берутся лишь за выполнимые задачи. Зачем рисковать своей репутацией? Гораздо спокойней не творить, а жить в довольстве собой, бахвалиться ученой степенью и задирать нос перед теми, кто рискует и терпит неудачи. Это, конечно, станет темой следующей повести. Но пора самому действовать решительно — выбираться на неизведанную тропу.

По институту прошел слух: Лапышев пошел в гору — избран секретарем горкома комсомола. Громачев давно не видел Юру, нужно было посоветоваться с ним.

Без предварительного телефонного звонка он пошел в Смольный. Вход был свободный. Когда-то здесь по необычайно длинным и просторным коридорам чинно прогуливались благородные девицы. В революцию жил и работал Ленин и по всем этажам сновали, грохотали коваными каблуками красногвардейцы и матросы, опоясанные пулеметными лентами.

Теперь в первом этаже разместился комсомол, на втором — исполком Ленсовета, на третьем — горком и обком партии.

Найдя кабинеты секретарей комсомола, Громачев вошел в приемную и спросил у девушки, сидевшей среди телефонов, не занят ли Лапышев.

— Освободится через полчаса, — ответила она и схватила трубку заверещавшего телефона. Трудно было понять, как она угадывает, какую трубку снимать.

Громачев уселся на один из стульев, стоявших вдоль стены, вытащил из потрепанного студенческого портфеля газету, развернул ее и принялся читать.

Лапышев появился неожиданно. Увидев друга, ждущего приема, возмутился:

— Не мог прямо зайти? Для тебя я всегда свободен. Понял?

Они прошли в кабинет и уселись друг против друга.

— Рассказывай, как там у нас дела.

Роман рассказал историю со стрельбой, выделяя забавные детали. Лапышев смеялся от души, удивляясь отчаянности Худякова.

— Ну и Тосик! Не ожидал от него такой прыти. Надеюсь, не выгнали из комсомола?

— Нет, строгача вкатили и оставили. Пусть ума набирается.

— А с Рубинской что?