Неслышный зов

В первый же вечер Самохин ужинал отдельно. Заварив в жестяной кружке щепотку чая, он достал из тумбочки две баранки, краюху хлеба и домашнего копчения колбасу. Сев спиной к Ромке, который увлекся чтением стихов, стал уплетать свои припасы с хрустом и сопением, словно боялся, что скоро явятся другие обитатели комнаты и попросят поделиться.

Покончив с обильным ужином, Самохин смел в ладонь крошки со стола и, высыпав себе в рот, ушел на кухню мыть кружку.

Вскоре появились веселые Шмот, Ходырь, Лапышев и со смехом стали рассказывать, как обманули повара.

Чтобы не возиться дома с ужином, они пошли в дешевую столовку на Расстанной улице, решив на троих заказать одно рагу с соусом, шесть стаканов чаю и подналечь на бесплатный хлеб.

Парни уселись за неубранный столик, и тут Лапышев приметил почти нетронутые котлеты. Их оставил из-за плавающей в соусе мухи какой-то брезгливый посетитель. Недолго раздумывая, Юра схватил тарелку и отправился к окну раздаточной. Там, подозвав повара, он возмущенно спросил:

— Что это вы людей мухами кормите? Я этого есть не буду.

— Тс-с, молодой человек, одну минуточку.

Повар взял тарелку, ножиком поворошил муху и, выкинув ее из соуса в ведро, сказал:

— Какая же это муха? Просто подгорелый лук!

— У меня свидетели есть, — напомнил Лапышев. — Я этого так не оставлю.

— Хорошо, молодой человек, не будем спорить. Вам не нравятся котлеты — я могу заменить. Желаете рагу?

И Лапышев получил чуть ли не двойную порцию бесплатного рагу.

— Остроумные вы ребята… и шибко сознательные, — не без ехидства заметил Ромка.

— А мы и про вас не забыли, — сказал Шмот и вытащил из кармана сверток.

В четвертушке газетного листа было завернуто четыре квадратика хлеба, намазанных горчицей и густо посоленных.

Хотя от горчицы шибало в нос и вызывало слезу, Ромка с удовольствием съел два куска. Сытый Самохин тоже не отказался от угощения. Пощипав немного хлеб, он спрятал бутерброды на черный день.

Черный день наступил довольно быстро. Деньги, вырученные на толкучке, незаметно растаяли. Видимо, безденежье вызывало повышенное выделение желудочного сока, — все время хотелось есть. Самохин где-то добывал съестное, но ухитрялся поедать его тайно от других.

На пятый день колуна Лапышев и Громачев пришли с работы голодные. В комнате был только Самохин. Он лежал на койке лицом к стенке, а вокруг витал стойкий запах чесночной колбасы.

— Тут кто-то домашнюю колбасу жрал, — поводив носом, определил Юрий. — Самохин, как тебе не стыдно в одиночку набивать брюхо? Поделись.

— Я кусочек завалявшийся нашел… его мыши погрызли.

— Ври, знаем, какой ты компанейский. Если бы знал, что такой кулачина, ни за что бы в нашу комнату не пустил. Позоришь ты футболезию.

— А я могу и съехать. Не больно-то нуждаюсь!

— Брось, Юра, — сказал Ромка, — у кого ты сознательности добиваешься! Это же будущий Гобсек.

— Чего-чего? — не понял Самохин, никогда не читавший Бальзака. — Сам-то ты тронутый!

— Но что же сгоношить? — не унимался Лапышев. — Мой желудок не желает считаться с Гобсеком. Может, на шестой этаж сходим? Девчонки — народ бережливый и доверчивый. Может, в долг угостят?

— А кого ты там знаешь? — поинтересовался Ромка, потому что сам ни на одну из фабзавучниц не обращал внимания.

— Есть одна из нашего детдома. В токарном учится, Ниной Шумовой зовут. Любит самостоятельностью щегольнуть. Но вообще-то девчонка свойская.

Причесавшись, Лапышев ушел на шестой этаж и минут через десять вернулся.

— Гром, пошли ужинать. На тебя девчонки сработали. Как только намекнул, что ты стихи пишешь и можешь весь вечер читать, так они сразу: «Зови скорей».

— А чего ты меня Громом зовешь?

— Это я для них тебе сокращенное имя придумал. Таинственно-громыхающее. Только ты волосы малость пригладь.

— Я своих стихов никому не читаю. На таких условиях к девчонкам не пойду.

— Чудило! Там ужин такой, пальчики оближешь. Чужие прочтешь. Они не разберут. И я мандолину возьму, сыграю что-нибудь.

— А можно и мне с вами? — забыв о недавней перепалке, подхалимски спросил Самохин. — Я ведь могу на балалайке.

— Обойдемся и без балалайки, — отбился от него Лапышев. — Пожирай свою колбасу. Идем, Гром.

Взяв мандолину, он поспешил наверх. Ромка неохотно поплелся за ним. Стыдно было навязываться в едоки к девчонкам.

У дверей в третью комнату Юра еще раз привел в порядок волосы и, оглядев Ромку со всех сторон, дал ему свою расческу. У Громачева волосы всегда ершились, не желая лежать ни на пробор, ни зачесанными назад.

Открыв дверь, Лапышев толкнул Ромку в плечо и провозгласил:

— Житель футболезии и Парнаса — Ромуальд Гром! Оркестр, туш!

Он сам сыграл на мандолине бравурный туш, чем еще больше смутил Ромку.

Девчонки — их было четверо в комнате — захлопали в ладоши и засуетились.

— А ну, небожители, скорей к столу, а то все остынет, — пригласила большеглазая, коротко, по-мальчишески подстриженная девушка. Она взяла на себя роль гостеприимной хозяйки.

На столе стояла широкая дымящаяся сковорода с золотистым, хорошо поджаренным картофелем. Рядом виднелась кабачковая икра в миске и разделанный копченый лобан.