Несмотря ни на что

Джон, глядя на миссис Сэвернейк, вспоминал ту, другую женщину, которую он видел накануне, ночью, — а она все еще была во власти глухого беспокойства, проснувшегося в ней этой ночью.

— Вы были очень добры ко мне, — сказал с официальной вежливостью Джон.

— Вы что же, хотите, чтобы я чувствовала себя в роли милосердной самаритянки?

— Я, во всяком случае, лежу поверженный у дороги к политической карьере, — заметил Джон угрюмо. — Так что ваша роль вполне походит на роль самаритянки.

Оба они, говоря это, думали о другом ударе, более личного свойства. Миссис Сэвернейк поспешила отойти подальше от опасной темы.

— Но вы, разумеется, выставите свою кандидатуру в случае новой вакансии? Я с вашего разрешения приеду наблюдать сражение.

— Конечно, благодарю вас. И, надеюсь, тогда вы уже сможете меня поздравить с победой.

Он попрощался как-то церемонно и зашагал прочь, между серых кустиков лаванды и пышных тисов. Высокий, светловолосый, словно застывший, — не только от резкой свежести февральского утра, но и от холодной горечи разочарования.

Он был признателен миссис Сэвернейк за ее сдержанность. Подумал с некоторым пренебрежением, что застрахован от увлечения ею и не нуждается ни в чьей поддержке и сочувствии, как бы деликатно они не были предложены.

Джон возвращался в Лондон, к прежнему существованию, так резко, однако, изменившемуся теперь. Его пугало это возвращение, но ни за что не отложил бы его ни на один день. Поехал прямо к Чипу, не прочитал ни одного из писем, ожидавших его, переоделся, известил о приезде Леопольда Маркса и отправился в клуб обедать. В своем воображении он тысячу раз видел, как входит, представлял себе пересуды присутствующих, ту неловкость, какую и он, и они будут ощущать.

Он появился в столовой довольно поздно и, хотя ни один взгляд не встретил его твердого, вызывающего взгляда, ему казалось, что все смотрят на него.

Поздоровался с несколькими знакомыми, выслушал соболезнования по поводу неудачи в Броксборо, поговорил с минуту о пустяках и сел за свой стол. Он, казалось, слышал слова, которые при нем не произносились, чувствовал на себе взгляды, которые совсем не останавливались на нем.

Старый Джон Уайнокс, должно быть, сказал про него: «Он хорошо переносит это, хорошо». И потом стал в сотый раз выкапывать из могилы старые скандалы, любовные драмы, давно забытые всеми:

— Помню, как Чарли Кэрлью (который тогда еще был Чарли Хендс, это было еще до того, как он унаследовал титул) был помолвлен точно так же, как этот малый… как его? — Да, Теннент. — Помолвлен с одной из барышень Форнан, — Розали, красивой, как картинка, но настоящим чертенком, — и она дала ему форменную отставку точно так, как сейчас маленькая Кэрлью! И скажу вам, сэр, Чарли Кэрлью вошел сюда в клуб, пятьдесят лет тому назад, совершенно так же, как этот малый Теннент сегодня, с такой же дьявольской надменностью! Честь ему и слава!

Джон словно слышал каждое слово, и оно падало, как едкая капля, на открытую рану его самолюбия.

Он заставил себя есть. Окончив, перешел в курительную. Мужчины улыбались ему, либо неуверенно, либо чересчур приветливо.

Он вступил в разговор с тремя, которые сидели поближе, и стал рассказывать анекдоты о выборной кампании. Выходя, сказал себе: кажется, у Меня это вышло хорошо.

Когда за ним захлопнулась дверь, в курительной наступило молчание. Потом кто-то сказал: «Славный малый, этот Теннент», и все снова заговорили.

На лестнице Джон столкнулся с только что пришедшим лордом Кэрлью. Оба инстинктивно остановились.

— Я проиграл в Броксборо, сэр, — сказал ровным голосом Джон.

Лорд Кэрлью судорожно схватился за черную ленту своего монокля. Рука его показалась Джону как-то особенно старчески белой и увядшей. У него сжалось сердце.

— Надеюсь, я вас не испугал, сэр? — спросил он, и в первый раз за последние дни в голосе его была мягкость.

— Нет… нет… Но я не знал, что вы вернулись, Дж… Теннент.

— Вернулся и буду ждать следующего состязания, — бросил беспечно Джон. — А пока работаю у Маркса, как раньше.

Он простился и прошел мимо. А лорд Кэрлью подождал, пока он скрылся из виду, и, вызвав свой автомобиль, уехал обратно домой.

Маркс при первой встрече сразу же заговорил о делах, сообщил новости интересовавшего обоих мира и не сказал ни слова соболезнования. Он беседовал с Джоном, усевшись глубоко в кресле, сложив праздно на коленях тонкие руки, с дешевой папиросой в зубах.

А Джон, которому он так тактично облегчил встречу, весело улыбался, даже рисовался немного, а потом увлекся разговором и забыл о себе. Он вернулся домой уже немного успокоенный, без прежней горечи.

В спальне рукой несентиментального или просто нерадивого лакея фотографии Кэро были расставлены на старых местах. Джон увидел их сразу, как только зажег свет.

Он прислонился спиной к дверям и смотрел на них. Подумал, что в таких случаях полагается изорвать их в клочки.