Несмотря ни на что

В первый раз за эти дни он дал себе волю и подумал о Кэро, как о женщине, которую любил. До сегодня она была для него кем-то, кто сделал ему ужасное зло, ее образ был связан с представлением о низком предательстве. Но теперь она снова была его Кэро, тоненькая, золотоволосая фигурка с нежным и звонким голосом, со сводящей с ума причудливой грацией. Ни инстинкт самосохранения, ни обида больше не спасали от тоски по ней.

Он выбежал из комнаты и ходил по улицам до рассвета. Вернулся такой утомленный, что в первый раз ему захотелось спать.

Но сначала он вынул фотографии из рамок и запер их в стол; и только потом, как был, одетый, повалился на кровать и уснул.

Глава XI

После усилия наступает реакция. Любая поза, если она является средством самозащиты, становится мучительным бременем.

Джон работал, танцевал на балах, смеялся; кажется, не было человека веселее и беззаботнее его. Но никогда не заживающей раной в его памяти остался тот день, когда Кэро должна была стать его женой, и день, когда ему пришлось пойти в дом на Одли-стрит.

Он сдал внаймы весь дом, с египетскими фризами, золотыми и алыми украшениями, со всем, что в нем находилось, какой-то француженке-актрисе. Но до того, как она въедет, надо было обойти еще раз дом вместе с Люси. Джон уже снял комнаты в Сент-Джемсе и рассчитывал оставить у себя Люси и лакея. Он сообщил об этом Люси, когда они ходили по пустому, сверкающему пышностью дому.

Услышав это, Люси повеселела. Она любила Джона, и его унижение, его страдания глубоко отозвались в ее сердце. Она даже простила ему несправедливость к матери. Путешествуя из комнаты в комнату, она меланхолически делала критические замечания относительно деталей обстановки.

— Той даме, что переедет сюда, это, может быть, и придется по вкусу, мастер Джон, потому что она — француженка. Такие плоские ванны, верно, не в диковинку там.

«Там» означало все страны за пределами Англии; обитатели этих стран, по глубокому убеждению Люси, жили в условиях полуварварских, настоящее же благополучие царило лишь на благословенном острове британцев.

Джон задержался на минутку в комнате, о которой Кэро говорила: «Это будет только наша комната, Джон, здесь ты будешь отдыхать или мы будем вместе работать — и никому из посторонних сюда не будет доступа». О, жалкая пустота человеческих слов!

Джон был рад, когда очутился, наконец, на улице и повез Люси смотреть новую квартиру.

С устройством ее пришлось повозиться; работы у Маркса было много. Но Маркс неожиданно заболел, и Джон оказался предоставленным самому себе.

Мучительное страдание первых дней ожило в нем, когда он случайно столкнулся с Кэролайн и Рендльшэмом, которые оказались проездом в Лондоне: они направлялись в Ливерпуль, чтобы сесть на пароход. Злополучный случай привел Джона в маленький мало посещаемый ресторан, — и тут в ярко-синей шелковой шляпке, веселая, хорошенькая, сидела Кэролайн и, смеясь, разговаривала с Рендльшэмом. Они выглядели счастливой парой.

Джон торопливо вышел из ресторана, то сжимая, то разжимая руки, тяжело переводя дух.

Чип был далеко, в Лейстершире. Маркс болен. Не к кому было пойти.

Джон пошел домой; но ему показалось нестерпимым сидеть в четырех стенах. Он снова вышел.

Много говорят об облагораживающем влиянии страданий. Может быть, оно так и есть, но непосредственным следствием пережитой бури является чаще всего упадок духа, пренебрежительное равнодушие ко всему в жизни.

Маркс, выздоровев и вернувшись к работе, нашел нового Джона. Такого же усердного секретаря, но совершенно индифферентного ко всему человека. Он не удивился: ожидал этой перемены и ничем не показал, что замечает ее. Ни о чем не расспрашивал Джона, только раз как-то осведомился о Чипе и Туанете. Оказалось, что Джон и сам очень мало знал о них и давно с ними не виделся.

Неожиданно, с первым веянием весны, насыщенным запахом цветущего миндаля, появилась в Лондоне миссис Вэнрайль.

В один прекрасный вечер она пришла на квартиру к Джону и, так как его не было, уселась дожидаться. Руки, поднявшиеся, чтобы развязать вуаль, заметно дрожали.

Люси сказала торопливо и немного растерянно:

— Вы стали снова такой, как были когда-то, мисс Рэн! Ну, совсем как барышня!

— Мне и кажется иной раз, будто я снова прежняя, Люси. Во всяком случае, я стараюсь… Ах, Люси, скажите мне: что, он очень переменился, очень убит?

— Переменился-то переменился, мисс Рэн, — сказала как-то неохотно Люси. — А убит ли? Право, не могу сказать. Он не дает себе потачки.

Вошел Джон, не подозревая о присутствии матери, и увидел ее: Ирэн сидела у окна, и голова ее четко вырисовывалась на фоне абрикосового заката.

— Ах, мама! Здравствуй! — вымолвил он с усилием.

— Мы… я… я была в Париже, милый. И подумала, отчего бы мне не съездить сюда повидаться с тобой.

— Очень, очень мило с твоей стороны. — Голос Джона звучал все так же холодно. — А где ты остановилась?

Она назвала отель. Совсем близко отсюда.

— Мы пообедаем где-нибудь вместе, а вечером в театр, хорошо? — предложил Джон.

— Мы бы могли обедать здесь… и побыть только вдвоем, — сказала мать с робкой улыбкой.