Несобранная проза

– Жизнь моя, Семпроний, жизнь моя. Странная слабость напала и на Семпрония, он не мог двинуться и как сквозь сон слушал, как петух прокричал у соседей. Альбина поспешно одевалась, ласково и нежно говоря, поцеловав его на прощание, и надела ему на руку тонкий браслетик.

«Чтобы не забыл меня», – прошептала, забрала лампу, корзину и тихонько вышла. Семпроний все не двигался, потом заснул. К утру слабость прошла, и встал он весело напевая. Разбитость тела напомнила о прошедшей ночи, и приятно холодил кожу тонкий браслет.

Тимофей, казалось, опечалился, даже оскорбился веселым видом гостя.

– Альбина еще не вставала? – спросил, улыбаясь, Семпроний и, вдруг вспомнив, что проговаривается, добавил: – мне приснилось, что она вернулась.

– Нет, она не вернулась, – проговорил старик и, пригласив Семпрония в отдельную комнату, продолжал: – Семпроний, друг мой, не огорчайся и не пугайся, Альбина не вернется. Она умерла. Мы все смертны.

– Умерла? умерла? – закричал Семпроний, – когда? сегодня утром?

– Нет, дней пять уже, как мы ее похоронили. Мы, конечно, сведем тебя к гробнице.

Семпроний его не слушал: он лежал сам без чувств, и браслетик золотел на вялой руке.

Из записок Тивуртия Пенцля

Синяя чашка метеором мелькнула в голубом небе, казалось, оставляя за собою светящуюся параболу. Следом пробелело дно блюдечка. Дрожащая рука, очевидно, сообщила им капризность зигзага, но едва ли умышленно кто-нибудь целился в твердую шляпу розового, как куколка, аббата, поднявшего в эту как раз минуту голову вверх. Улыбающееся выражение полного и безоблачного личика вдруг обратилось в водосточную маску, тем более что молочный кофей струйкой пополз и из трубок плюшевых полей на грушу носа. Утеревшись, он готов был уже заулыбаться, но озабоченно снял головной убор, где кокардой засел синий осколок. Положительно, Терцина словно училась метанью у какого-нибудь античного дискобола. Я давно уже собирался войти в прохладную дверь, но услышав звучный голос певицы, кричавшей, словно она перекатывала рулады арии в театре Сан-Кассиано, остановился, чтобы прошла буря, зная по опыту, что они – скоротечны. Синего извержения я не предвидел. Взглянув на свидетеля, т. е. на меня, обиженно и задорно, аббат объявил:

– Поднимусь объясняться! На мне сан, и шляпа моя совсем нова. К тому же я – поэт!

– Синьорина не знает всего этого. Она разгорячена, – пробовал уговаривать я его, – зайдите, если у вас есть дело к ней, минут через сорок: вы вместе посмеетесь, она вас угостит свежим шоколадом и, может быть, даже споет что-нибудь, если у нее нет репетиции в Сан-Кассиано.

Шоколад был недостаточно горяч, но погода была нежаркая, парикмахер был в особенном ударе, пострадавший аббат был опытный либреттист, так что, действительно, часа через полтора (прическа сделала неисполненным мое пророчество насчет сорока минут) мы втроем сидели за круглым столом, и перепуганная утренней вспышкой служанка подавала такой горячий шоколад, что, кажется, сама синьора Терцина насилу глотала его, хотя и старалась это скрыть.

Она – маленького роста, везде у нее ямочки: на щечках, на локотках, на шейке; ее ротик охотно складывается в улыбочки; ленточки, бантики, оборочки, кружевца, прошивочки всегда словно раздуваются ветерочком; она обожает музыку, арийки, дуэтики, не любит вести счета денежкам; диванчики в комнатке обиты веселеньким шелком, обезьяночка и собачки вовремя накормлены; меня она называет Тивуртиком, себя Терциной, Терциночкой, Терцинетой, Терцинеточкой, выдумывая иногда такие уменьшительные, какие не снились ни одному филологу. Иногда мне кажется, что я тону в этих подушечках. Я даже говорил об этом своей подруге. Она задумалась на минуточку, потом улыбочка и дробные словечки:

– Тивуртик, теперь нет Карпаччо. И зачем женщине походить на корову или лошадь? Тебе это не нравится? Может быть, голубочек, тебе нравилось бы, чтобы, как в старину, печатались официальные списки золотых и важных куртизанок и полный прейскурант? Все это – для иностранцев. Впрочем, ведь и ты – немчик. Видишь ли, это – слишком торжественно, горомоздко для меня. Я боюсь величественного, и я не хочу быть смешной. Я могу петь Софонизбу или покинутую Дидону, но в жизни… в жизни я предпочитаю другие масштабы.

– Вроде той принцессы, что носили в кармане, так она была мала?

– Какая гадость! что же я – блоха или крошка от сухаря? – потом задумалась. – А знаешь? это неплохо. Я была бы рада, чтобы меня носил в кармане человек, которого я люблю. Опять задумалась.

Но и в любви, кажется, Терцина боится масштабов, предпочитая страсти вносить в разговор с прислугой и торговцами.

Вспомнив о синей чашке, познакомившей нас с розовым либреттистом, я жаловался, что в свиданиях не так она горяча. Я жарко целовал ее губы, грудь, плечи, спрашивая, где у нее самое горячее место. Терцина смеялась, как от щекотки; потом проговорила почти серьезно:

– Знаешь? я думаю, что всего горячей у меня пятки, вообще подошвы: за этот месяц я сносила четыре пары башмаков.