Несокрушимые

   — Тяжко, сын мой, тяжко... Душа болит от великого нестроения... — Рассказал о раздорах между братьями, посетовал: — Мирские, что ж, с них взять нечего, братья же обет давали по Божиим установлениям жить. Не выдюжили... Огонь превозмогли, глад и стужу терпят, а души не сберегли, ложью и завистью поганят. Помнишь сон мой? Вещим оказался.

Афанасий по-сыновьему любил доброго старца, понимал, что и тот пришёл с болью, как к своему, более, выходит, не перед кем раскрыться. Взял его за руку, прильнул губами и сам чуть не заплакал. Ну, чем можно помочь?

Иоасаф немного успокоился и поведал о новом возмущении. Желая умиротворить ратников, он пообещал нм дополнительную плату, но в монастырской казне денег не оказалось. Тогда решили собрать со старцев по рублю, и вот часть из них воспротивилась, стала обвинять его и денежников в сокрытии казны. Его, который из обители и полушки не взял, только вкладывал! Нечего сказать, дожил на старости лет. В иное время после такого бросил архимандритство и ушёл бы в скит от мерзости людской, но сейчас нельзя, раздоры ещё пуще займутся. Тогда по его настоянию совет старцев решил для прекращения толков сделать ревизию монастырской казне и, чтоб делали её не денежники, а сами братья, которые имеют полное доверие. Потому просит Афанасия принять в ней участие, несмотря на неполное выздоровление.

   — Ах, отче, моя хворь — не хворь, боюсь, справлюсь ли? Я об этом деле никакого понятия не имею.

   — Будешь работать с Симоном, он понимает. Начните сразу же, без объявления, сочтите всё без утайки и смотрите позорче. Ты приметливый, авось какую скверну и высмотришь.

Афанасию как отказаться? Сделаю, сказал, всё, что смогу, попросил только за Марфу: нельзя ли её отсюда на другую работу определить?

   — Да ведь у нас теперь лёгких дел нету.

   — Не лёгкую, а другую, здесь ей нельзя более оставаться.

   — Хорошо, пусть идёт в портомойню, скажешь, я велел.

Старец благословил его и ушёл тяжёлыми, шаркающими шагами. Афанасий же сотворил молитву и, простившись с Марфой, поковылял к казначейскому корпусу, где его уже ожидал брат Симон.

Гурий Шишкин прибывших явно не ждал, встретил неприветливо, насколько был угодлив с начальством, настолько надменен с нижними людьми. Молча отвёл в подвал и ткнул в огромные кованые лари:

   — Проверяйте, как сможете, а туда не лезьте, — указал он на завешенный угол, — там уже всё сосчитано по особому списку.

И зябко передёрнувшись, ушёл восвояси. В подвале и вправду был зверский холод. Но что ж, надо дело делать, засветили огни, затянулись потуже и начали. Афанасий открыл первый ларь и ахнул — таких сокровищ ему ещё не приходилось видеть. Чары, потиры, мисы, блюда, ковши, братины... Должно быть, здесь была собрана вся драгоценная посуда, когда-либо сделанная искусными златокузнецами. В другом ларе оказалась церковная утварь: кадила, оклады, панагии, венцы, ковчежцы, ларцы — тоже всё непростое, с изящным чеканом. В третьем — священная одежда: ризы, фелони, саккосы, оплечья, митры, пелены, расшитые золотом, убранные дорогими каменьями. Далее пошли лари с золотым оружием, иконами, хоругвями... В дрожащем свете факелов всё это сверкало, вспыхивало, переливалось жаром, жалко только, что не давало тепла.

Вволю полюбовавшись, монахи принялись за работу. Афанасий доставал из ларя вещь, Симон отыскивал её в списке и помечал. Был он уже в летах, когда-то сам служил в ризнице, так что опознание проходило быстро, и работа спорилась. Если бы только не пронизывающий до костей холод, от которого заледенело нутро. Приходилось часто отрываться и бегать по подвалу в надежде хоть как-то согреться. Посмотрел бы кто-нибудь со стороны на прискоки Афанасия и тяжеловесный ход Симона, не сдержал бы смеха. Во время одного такого перерыва Афанасий заглянул всё-таки за занавеску и увидел небольшой ларец. Открыть его сразу не удалось. Что же там такое? И так залюбопытствовал, что в следующий перерыв опять к нему прискакал. Симон посмотрел на его возню с неодобрением: сказано ведь не трогать.

   — Нам Гурий не указ, — возразил Афанасий, — велено всё осмотреть.

   — Ну, раз так...

Симон подошёл своим тяжёлым шагом, нажал на какую-то задвижку и открыл ларец. Боже мой! А там богатства поболее, чем во всех остальных: кольца, перстни, самоцветы, саженье всякое... Удивились монахи и отправились к Гурию за разъяснениями. Тот принял не сразу, а как узнал, с чем пришли, закричал и ногами затопал:

   — Вам приказали не лезть, почто своевольничаете? Сказано, что там всё без вас сосчитано.

   — Нам бы посмотреть, — не очень уверенно сказал Афанасий, — по списку...

Гурий осмотрел его с головы до ног, а внизу взглядом задержался, прищурил свои и без того маленькие глазки, словно блоху какую разглядывал, и вдруг раскатился:

   — Изыдите с глаз моих и чтоб в подвалах духа вашего более не было. Список нужно: так я сейчас велю вас расписать!