Несокрушимые

Накануне Вознесения летучий отряд воровских казаков словил на Дмитровской дороге двух чернецов. Один из них, большой и толстый, с трудом передвигал брёвнообразные ноги. Он объяснил, что идёт в лавру к колодцу с чудодейственной водой для исцеления от хвори. Второй был не охотник до разговоров, он угрюмо молчал и, судя по всему, более чем на роль провожатого не годился. Казаки не проявили большого интереса к странникам, но пропустить их к лавре отказались. Скоро, сказали, возьмём её, тогда и целитесь, ежели там что-нибудь останется. Среди них нашёлся только один не в меру подозрительный. Тощий и корявый, наподобие засохшей ветки, он несколько раз обошёл вокруг монаха, удивляясь его размерам, и, уже не доверяя своим глазам, стал ощупывать. Первые пробы ещё более усилили подозрения, кончилось тем, что он вынул саблю и вспорол монашескую рясу. Казаки не смогли сдержать удивлённых криков — безобразно раздувшаяся плоть монаха была завешена небольшими мешочками с порохом и серой. Напрасно уверял тот о лечебном назначении этого зелья, чернецов скрутили и повели в пыточную избу. Тот, который поменьше, оказался равнодушным к предстоящим пыткам и не прервал своего угрюмого молчания. Зато с толстяком дело устроилось быстро, после нескольких уколов ножом, он стал исходить жидкостью, а вместе с нею из него потекли слова признания. Он рассказал о своём намерении устроить пожар в обозе и тем самым сорвать приступ. Чернецов потащили к Сапеге.

Гетманское приближение устроило широкое застолье. Сперва думали пировать по-настоящему после приступа, в победном исходе которого никто не сомневался, а перед тем только разогреться. Однако начав, не смогли остановиться, виною тому оказались приехавшие с поздравлениями многочисленные гости. Староства, землячества, ближние города, остававшиеся в покорности царику, влиятельные вельможи — все старались напомнить о себе могущественному и своенравному гетману, перед которым заискивал сам король. Сапега терпеливо выслушивал обращённый к нему поток льстивых слов. Умный человек, он прекрасно сознавал истинную цену этой внезапной всеохватывающей любви. Полгода тому назад, когда Вор торжествовал на большей части Московии, о нём почти не вспоминали; теперь же, в трудную минуту, «его благосклонность» понадобилась всем. Тушинский царик почтил особой грамотой. Привёзший её вальяжный пан, обладатель зычного голоса, гремел на всю палату:

«Искренно и верно нам любезный! Изъявляем воодушевлённую признательность за многотрудную службу благосклонности вашей, увенчанную славными победами над врагами, за примерное радение над землями, отданные вашему попечительству... Жалуем благосклонность вашу нашей царской милостью и обещаем распространить её на все времена».

Гетман не смог сдержать равнодушного зевка. Нынешний царик во многом был обязан своим появлением Льву Сапеге, великому канцлеру литовскому, а тот не имел тайн от своего племянника, потому юбиляр знал истинную цену тому, кто направил громогласное поздравление. Всё это славословие навевало скуку, и гетман прилежно налегал на вино — единственный идол, которому поклонялся, а нередко даже падал ниц. Он вообще не жаловал царедворцев, как, впрочем, и окружающих его льстецов, привязан был лишь к одному существу — маленькой обезьянке Занусе, привезённой в подарок из чужедальней земли. Она любила сидеть у него на коленях и грызть орехи, заваливая шелухой важные бумаги, а ещё облизывать гетманский палец, который смачивался в каждом новом кубке. Обычно кубков было так много, что к концу пира бедняжка выглядела не лучше хозяина. Письмо царика было положено перед Занусей и удостоилось судьбы важных бумаг.

Узнав о поимке поджигателей, Сапега беззастенчиво оборвал очередного льстеца и приказал привести их к себе. Ему не нужны были какие-либо новые сведения об обстановке в крепости, она была хорошо известна стараниями перебежчиков. Единственно, чего не могли объяснить изменники, почему так упорствуют защитники, откуда черпают силы и на что надеются. Может быть, это удастся сделать людям, добровольно отправившимся на верную смерть? Но если и не удастся, то их появление позволит хоть немного скрасить однообразие утомительного торжества.

Сапега внимательно посмотрел на приведённых и не скрыл отвращения при взгляде на толстого монаха. Он не жаловал это жеребячье племя, досаждавшее ему на родине, а к толстым людям вообще испытывал отвращение, считая их признаком человеческого вырождения. Ясно, что Нифоний, несмотря на своё жалкое состояние, ни на что хорошее рассчитывать не мог. Анания же это блестящее сборище прожорливых панов не интересовало вовсе, он как бы отрешился от окружающего мира, жалея лишь о том, что не довелось погибнуть в честном бою.

Сапега дал знак и пленников подтолкнули ближе.

   — Монах, тебе известны предложенные мной условия сдачи? — спросил он.

Тот тяжело задышал и наклонил голову. Застольники возмущённо загалдели, кто-то вызвался научить дикаря почтительности, Сапега остановил ретивца движением руки и продолжил: