Несостоявшаяся революция

Прекращение террора, десталинизация и общая гуманизация жизни сформировали новую социокультурную ситуацию — с несравненно более высоким, чем прежде, уровнем свободы, включая свободу формулирования и выражения широкого диапазона культурно-идеологических взглядов. При Хрущеве для публичной дискуссии были «распечатаны» всего лишь две темы, но зато какие: состояние деревни и сталинизм! По старой, еще дореволюционной традиции площадкой для общественных дискуссий стали «толстые» литературные журналы, но сама эта традиция возродилась только благодаря хрущевской «оттепели». Основным поставщиком продукции для журналов, зачинателем и модератором дискуссий в подавляющем большинстве случаев выступала интеллектуальная элита272, а главным потребителем — верхние слои советской интеллигенции; впоследствии аудитория кардинально расширилась за счет подключения массовой интеллигенции. (Здесь к месту напомнить социологическую закономерность, отмеченную одним из корифеев «национализмоведения» Энтони Смитом: националистические движения обычно начинаются как культурные и приобретают политическое значение, рекрутируя участников из таких свободных профессий, как медицина, право и журналистика.)

Но почему же произошла «национализация» части советской культурной элиты? Инерция мощного патриотизма военных лет, законное чувство национальной гордости победителей — самоочевидный фактор, не нуждающийся в дополнительном анализе. Не менее важно, однако, что русский национализм был ответом на кризис идентичности — личной, групповой и общенациональной. Что имеется в виду?

Проделанный Брудным анализ социального профиля националистического культурного истеблишмента показал, что главное социальное различие между русскими националистами и ненационалистами касалось происхождения: большинство видных националистов (точнее, 97 из 152, то 64%) родилось и выросло в деревне или в маленьких городах. В их судьбе как в капле воды отразилась судьба русского крестьянства, перемолотого жерновами сталинской модернизации. В 1930-е гг. из деревни в город перебралось почти 27 млн крестьян, в 1939—1959 гг. — еще 24 млн. РСФСФ была самой урбанизированной, за исключением Латвии и Эстонии, советской республикой: в 1959 г. в ее городах жило 52% ее населения, в 1970-м — 62%.

Подробнее см.: Brudny Yitzhak М. Op.cit. P. 31-34.

Фундаментальным результатом осуществленного в сжатые сроки «великого переселения» русского народа стал целый спектр масштабных и глубоких социопсихологических и социокультурных реакций, которые обобщенно можно определить как кризис идентичности массы крестьянства, оказавшегося в принципиально новой для себя среде. (В целом для теорий национализма характерно акцентирование важной связи между социопсихологическими и социокультурными последствиями модернизации и подъемом национализма.)

Однако национализм элиты не был лишь выражением массовой крестьянской фрустрации, точнее, он был не только этим. Ведь жестокая сталинская модернизация открыла двери беспрецедентных возможностей для русских деревенских парней. Большинство националистических интеллектуалов, особенно принадлежавших послевоенному поколению, вовсе не было социальными аутсайдерами: они получили образование в лучших (сейчас бы сказали — элитных) учебных заведениях страны: в Литературном институте им. Горького, Московском и Ленинградском университетах и некоторых других столичных вузах и занимали хорошие социальные позиции. Но социальный успех дался им тяжелой ценой расставания с родным домом и привычным образом жизни. Эти люди пережили драматический кризис личной идентичности, выражавший и отражавший общий кризис традиционного русского крестьянства. Деревня и провинциальный городок были материнским лоном значительной части русского националистического истеблишмента, тем идеализированным прошлым, откуда они черпали свое творческое вдохновение и где искали рецепты переустройства современной им жизни.

Факт социального происхождения имеет важное значение для понимания национализма, точнее, этнической чувствительности писателей-деревенщиков, но не может служить универсальным объяснением. Ведь по крайней мере треть (точнее, 36% из списка Брудного) видных националистических интеллектуалов не была детьми русской деревенской Атлантиды, а взросла на улицах больших городов. Более того, большинство из них выглядело типичными «детьми оттепели»: хорошее образование, престижная работа в гуманитарной сфере, участие в московских либеральных кругах, чувствительность к западным интеллектуальным влияниям (в качестве ярких примеров можно упомянуть Вадима Кожинова и Петра Палиевского). Тем не менее, в середине — второй половине 60-х годов прошлого века эти рафинированные интеллигенты оказались в стане русских националистов.