В общем, влияние евреев в российской финансово-банковской системе и коммерции было значительным, неоспоримым и со временем лишь усиливалось. В позднеимперской России евреи служили этническим воплощением грандиозных культурных и политических перемен, ассоциировались с новым — капиталистическим — социо-экономическим укладом. Эта ассоциация была общепринятой: ее разделяли как русские антисемиты, так и юдофилы и люди, относившиеся к евреям нейтрально. Но выводы из этого фундаментального факта делались прямо противоположные: для первых евреи как носители новизны подрывали внутрироссинекую стабильность; вторые, наоборот, считали желательным поощрять участие евреев в финансах и коммерции, ибо видели в них важный катализатор российского обновления и экономического развития. В этом смысле очень показателен конфликт Министерства финансов и Министерства внутренних дел, символизировавший, по точному замечанию Джеффри Хоскин-га, «столкновение императивов экономического роста и внутренней безопасности»211.
Патронируемые министром финансов Сергеем Витте коммерческие и технические училища не ограничивали прием евреев или представителей какой-нибудь другой этнической и социальной группы. Вероятно, Витте и российские технократы покровительствовали евреям и были противниками «черной сотни» по причинам скорее прагматическим, чем абстрактным соображениям гражданского равенства. Они отдавали отчет в нереалистичности социоэкономической и политической программы черносотенцев, а антисемитскую активность считали угрожающей стабильности страны и серьезным затруднением для сотрудничества с заграницей, в частности, для получения западных кредитов. В последнем пункте с ними солидаризовались чиновники российского МИДа, ведь «черная сотня» отнюдь не красила внешнюю репутацию России, а пропагандируемая ее изоляционистская установка противоречила российским внешнеполитическим планам. Не удивительно, что черносотенцы считали Витте своим злейшим врагом и даже организовали покушение на отставного, но все еще влиятельного государственного деятеля.
Еще раз повторим: вряд ли противники «черной сотни» и сторонники еврейского равноправия были в большинстве своем юдофилами,—скажем, это точно не относится к ратовавшему за гражданское равноправие евреев Петру Столыпину. Они относились к евреям в характерном для российской аристократии духе: свысока и с пренебрежением, а многие из них даже оставались антисемитами. Но национальные интересы России и даже русский национализм они не отождествляли с антисемитизмом, считая последний ненужным и вредным для страны.
Для либерально настроенной части российского общества любой антисемитизм был категорически неприемлем как ассоциировавшийся с реакцией и царской политикой. Любые критические замечания (вне зависимости от степени их обоснованности) в адрес евреев априори отвергались как обскурантистские и антисемитские, а евреи как группа ассоциировались с прогрессом, развитием и либерализмом. Сложилась ситуация, когда простой факт этнической принадлежности служил одновременно человеческой и политической репутацией, а юдофильство считалось знаком принадлежности к прогрессивной общественности. Порядочные люди не могут быть антисемитами — таков был категорический императив русской интеллигентской среды. (Двадцать лет спустя этот императив утратил свою категоричность. Крупный советский бонза Михаил Калинин в 1926 г. констатировал: «Сейчас русская интеллигенция, пожалуй, более антисемитична, чем было при царизме...»212)
Интеллигентский этос во многом формировался усилиями самих евреев, добившихся значительного влияния в российских масс-медиа, особенно после манифеста 17 октября 1905 г. Так называемые «свободные профессии» — журналиста и адвоката — наряду с профессией врача были наиболее популярны среди молодого поколения евреев. Весьма характерно, что спрос на эти профессии возник вследствие модернизации Российской империи.
Конечно, даже физически евреи не могли составить большинства сотрудников российских масс-медиа, однако их представительство в оппозиционной прессе было настолько значительным и заметным, что известная шутка о ложе прессы в зале заседаний Государственной Думы как черте оседлости выглядела небезосновательной.