Несовременные записки. Том 3

Эволюционное древо, даёт бесчисленные вееры почкования, но его растущий ввысь ствол всегда представлен каким-то одним, сингулярным, видом, реализующим не второстепенную, но сущностную потенцию и нагруженным ответственностью не за локальный биоценоз, но за всю выносящую себя на новые структурные этажи биоту. И если приобретения и утраты вида, ушедшего в боковой побег, отражаются лишь на модусе венчаемой им ограниченной равновесной системы, то приобретения и утраты вида, обременённого высшей эволюционной ответственностью, меняют статус всей увлекаемой им в фундаментальную перспективу гиперсистемы соответственно масштабу метаморфозы. Значение морфологических изменений у какой-нибудь виверроподобной твари, шныряющей в корнях родословного древа приматов, конечно, велико, но границы освоенного бытия — в плоскости парадигмы — раздвигаются при этом не в новое измерение, а на целинных пространствах уже освоенного. Иное дело человек. В нём гиперсистема совершает необратимый скачок по вертикали и, вынесенная в координаты абсолютного блага и зла, овладевает возможностью фундаментального выбора между жизнью и смертью. Ситуация наличествует независимо от того, осознана она как таковая, во всей её полноте, сужена ли человеком до учения об индивидуальном спасении или вообще трагически игнорируется. Выбор будет осуществлён неминуемо. Вопрос лишь в том, будет осуществлять выбор вся целокупность высветленного изнутри бытия или только малая выхолощенная часть, какая есть «естественный» человек с его вторичной, лишённой самородного космического значения средой обитания — техносферой. В первом случае жизнь всё превозможет и восполнится, во втором — смерть опустошит её чревные мякоти и оставит бессмысленную кутикулу.

Победа механицизма над «поповщиной», довершившая тысячелетний жестокий спор рыцарственных Гогенштауфенов и наследовавших им светских владык со Святым Престолом, логически востребовала в духовные наставники новому, просвещённому человеку не служителя культа, а идеолога. Идеология существует столько, сколько существует социум. Это знаковый комплекс, в котором оформлена жизненная практика обособляющей себя внутри целого — от социализированного человечества, в котором происходит самосложение этносов, до класса, внутри которого выделяет себя, скажем, сословие, — специализированной группы, чья функция — обеспечить вкупе с другими такими же общностями долговременную и бесперебойную жизнедеятельность всей системы. По самой своей природе этот знаковый комплекс ориентирует в области «кесарева» и не единичную особь, а коллектив, с которым она солидаризуется. Его истоки — также в технологическом, рационализирующем мышлении: он призван решать утилитарную задачу нахождения и сохранения группой такого положения в сложном целом, при котором она могла бы наиболее полно реализовывать свои предпочтения. Идеология всегда делит человека с синтетическим — религиозным — сознанием и всегда трансформирует себя согласно его самоопределению во всё большем множестве: на уровне ханьского самосознания «цзюньцзы» — конфуцианский начётчик и джентльмен — и простой крестьянин, «чёрная кость», равно противостоят приблудному «заморскому бесу», будь то утончённый буддийский проповедник, мусульманский купец или грубый португальский матрос Националистическая идеология — это естественный предел сепаратного самовыражения, за ним знаковая система должна сорганизоваться соответственно уровню выражаемого и провозгласить безусловный кантовский императив (вопреки очевидной целесообразности времени, места и отношений), интегрирующий человека в абсолютное качество: «Не сделай другому того, чего не пожелаешь себе». Кенигсбергский философ просто повторил за мудрым Конфуцием. Абсурдность максимы знаменует переход языка идеологии в язык веры с их резким разграничением и без отмены первого, но с жёстким соподчинением его второму. Последующая интериоризация личности, её глубинное самопознание даёт ей выразить Бога — Целое, большее, чем Вселенная — уже на языке евангельских заповедей и тем самым доводит конфликт религиозного сознания с технологическим мышлением до степени крайнего ожесточения, а мятущееся человеческое существо — до искушения вогнать себя в пределы умопостигаемой однородности. «Широк человек, надо бы сузить», как говаривал герой Достоевского. Философ-монист и учёный-натуралист общими усилиями выживают попа со стогн, откуда принято вещать народу, в исповедальню и к смертному ложу, где ему навязывается убогая роль Луки-утешителя. А за философом и учёным победоносно следует идеолог-материалист с железным жезлом нового духовного пастыря.