Несовременные записки. Том 3

Всё живое в природе постигает противоречия бытия лишь в той мере, в какой оно способно их разрешить, ибо мир, пребывающий в состоянии хаоса, в состоянии вселенской неопределённости, не может дать сложиться никакому внутренне цельному поведению. В нём возможны только дискретные, неповторимые, не сводимые к типовым комплексам действия, которые исключали бы формирование каких бы то ни было сложных и надёжных систем и в свою очередь превращали бы Космос в буддийскую мешанину дхарм, обречённую никогда не породить координирующего их бестрепетного человеческого сознания. Живое существо, не сумевшее постигнуть мир как упорядоченное целое, как всеобъемлющую определённость, обречено сгинуть в хаосе сиюминутных предпочтений выгодного невыгодному. Животное существует лишь потому, что наследует от предков родовое чувство непротиворечивости бытия, чувство всеобъемлющей определённости, всеобъемлющего долженствования, которое вызвало его к жизни. Это космическое чувство, выражающее непреклонное стремление рода укорениться в бытии, реализуется согласно миропорядку и безжалостно интегрирует особь в анонимной массе сородичей, чьими усилиями вынашивается видовой стереотип поведения, а этот последний есть его священная роль, разыгрываемая в согласии со всеми разношёрстными ансамблем в бесконечно длящейся мистерии сущего. Для животного до сих пор длится золотой век — в отличие от нас оно призвано в мир зовом необходимости такой силы, что ни в каком ином утверждении не нуждается. Это прекрасно и это печально. Прекрасно потому, что, живя в мире, где всё во всём, где существование целого необходимо требует существования всякой части, где всё пронизано живительными каналами взаимозависимости, животное никогда не нарушит космического табу — свести вещь естества, служащую всему множеству, до однозначно функционального предмета техносферы, не выгодно ни на что, кроме малой части, и печально потому, что, в отличие от человека, когда давление меняющихся обстоятельств становится гибельным, оно лишено выбора. Так смиренно исчезли изгнанные из того Эдема, что и человек, быстроногие гиппарионы, и так смиренно исчезают в своём золотом веке, всё истончающейся струйкой вливающемся в XX, орангутанги, дюгони, выхухоли.

С человеком вышло иначе.

Подобно всякой безгрешной твари, дриопитек нёс в себе примиряющее и обезоруживающее его перед лицом стихии космическое чувство. Как и обезьяна, он орудовал палкой, не изымая её из мирового оборота, разве что делал это немного чаще. Как и обезьяна, он мог подобрать камень и расколоть мозговую кость либо орех. Между ним и человеком — даже не неолитиком, а троглодитом, покрывавшим, однако, могилы родичей красной охрой и букетами полевых цветов, — лежат тысячелетия тяжких эволюционных перерождений. Но, как бы то ни было, однажды мы обнаруживаем человека. Что он такое?

От него нам остались лишь черепа да оббитые камни.