Несовременные записки. Том 3

Эксперименты с русским языком, начатые сознательно в начале века и пришедшие на смену медленному естественному историческому мутационному процессу, продолжаются. Интересно поэтому сравнить начало и конец века. А если откровенно, то чтение Кокошки совпало у меня с «Петербургом» А. Белого. И вот как я обобщил впечатление о старом эксперименте. (Кстати, отдельное NB — материал для обобщения — влияние стиля исследуемого автора на критика, который невольно попадает в поле языкового влияния!). Искусственному облучению в «Петербурге», безусловно, подвергся стиль Достоевского, в результате чего его отмеченная М. Бахтиным полифоничность превратилась в десятитонную музыку. Конечно, основную массу текста «романа» (слово взято в кавычки, поскольку резко деформирована и сама эта крупная форма) составляют собственные авторские изыски, к коим относятся бросающиеся в глаза: цвето-аллитерационные фоны действия, приём (до открытия Эйзенштейном!) кинематографического монтажа с цезурами, повышенно-частотная эксплуатация ключевых слов, носящая порой прямо-таки пародийный характер, а также резкое замедление ускоренного темпо-ритма повествования и пр. ( Много об этом можно не писать, поскольку недавно вышла «Поэма о звуке» Андрея Белого «Глоссолалия», написанная, кстати, в октябре 1917 года в Царском селе, где он проводит «уникальный антропософский анализ порождающей, творческой силы звука, его мистических смыслов и божественных энергий», что позволяет мне адресовать всех интересующихся к первоисточнику, изданному сначала в Берлине в 1922 году, а теперь — в 1994 г. в Томске в издательстве «Водолей»).

Ключевым материалом (кроликом) послужил, конечно, роман «Бесы», как тематически так и, в гротескной форме, стилистически. Я совершенно допускаю и то, что Андрей Белый свирепствовал над исходным материалом с полным обожанием автора, надеясь на безмерную крепость его повествования.

Вторым «кроликом» явился «Медный всадник» Пушкина, более ранний, почти исходный «Петербург». Но об этом довольно написано критиками. Ими же в комментариях вскрыты прототипы персонажей: К. К. Победоносцев, Азеф, Гапон, Менделеева-Блок и т. д.

Решающий эксперимент с прозой (а во многом и с белым стихом и верлибром), к счастью, оказался оправдан талантливостью автора, ибо синтезировать в одном произведении сразу же три уровня новизны (новая форма романа, новая стилистика и символизм, в ту пору ещё «новинку сезона») мог не только смелый, но и хорошо подготовленный к этому (предыдущим опытом) писатель.

А теперь ответ на вопрос — при чём тут Кокошко?

Мне представляется, что общее — прежде всего талантливость и особый внутренний слух на многополюсность слов и их сочетаний, без этого результат бы оказался просто невостребованным из-за обилия в нем утомляющей новизны. Вторая общность — это желание привить свой мутант к магистральному стволу литературы. У Кокошко это подвой даже не к русской, а к мировой (особенно французской) литературе. Третье — работа на краю понимания, когда процент субъективного видения мира столь высок, что трудно сохранить прозрачность текста для потенциального читателя. Конечно, никто и не требует одно-значного его прочтения, да такого в этом многоголосом тексте и не существует, но он (текст) должен хотя бы внутри себя сохранять некоторую тождественность и следовать собственным законам игры.

Отличие Кокошко от Белого в том, что она, теряя окрашенность и музыкальность Белого, вводит новации, ему неведомые, такие, например, как уравнивание написания слов (в том числе нерусского происхождения) с их заведомо неоднозначным семантическим смыслом. Т. е. она всё время ставит читателя не просто в двусмысленное, но и многосмысленное положение, когда монтаж смысла может протекать одновременно в различных плоскостях. Белому были еще недоступны и эксперименты с искусственным время-пространством на уровне современной физики, хотя и он в «Петербурге», опережая «Улисса», вводит в литературу «бесконечно» длинные сутки, в которые, как в оболочку матрешки, вмещаются все события романа. А в некоторых главах у него «литературное» время (как у М. Пруста) течёт синхронно и даже более замедленно (как при киносъёмке), чем реально-фактическое.

Конечно, и у Белого, и у Кокошко повествование постоянно строится на системе ассоциаций, но качественно они несравнимы, как по использованному тезаурусу, так и по степени абстрагирования. Другое дело, что в результате этого Кокошко полностью проигрывает в композиционном плане (я, правда, читал её ос-кальпиденный текст, но уверен, что и в полном виде в нем не просматриваются пространственно-временные контуры, он аморфен и находится в состоянии броуновского движения), в то время как у Белого мы видим изощрённо-утонченную, но достаточно конкретную композицию, выстроенную по кусочкам параллельных временных событий, что приближает его к новой классической романной форме.