Несовременные записки. Том 3

Отличает их и привязка к реальности. У Белого не только совершенно конкретное место действия, но и время (тоже черты классики). Почти все диалоги приводятся в их натуральном звучании, что парадоксальным образом создает элемент новизны и дерзкого эксперимента. Вторые моно- и диалогичный ряды представлены у него пародийно усиленной трансляцией литературного языка Достоевского, учитывая детскую беспомощность и вязкий эпилептоидный характер последнего, это усиление также приводит к бросающейся в глаза и ныне «авангардностью».

У Кокошко же нет и не может быть никакой динамики действия, в условно выделенных редактором (и напрасно!) диалогах не просматриваются характеры их ЛЖЕ-героев, но зато досадно торчат ошметки молодежного слэнга 90-х (по моему мнению, самого убогого в русском языке, впрочем, характеризующих его носителей). Спасает снова-таки несомненный умный и ироничный талант автора.

Киномонтаж у Кокошко, возможно, тоже опережает время, и, возможно, приближается к Сокуровскому. Есть участки текста, их отметил и редактор, которые разрушают искусственную четырехмерку и переводят нас в мир n-мерных римановских пространств. (Именно они окончательно удаляют от нее потенциальных читателей).

Повторюсь, что А. Белый безусловно выигрывает в музыкальности (хотя Юлия К. тоже поэт!), и это достигается не только за счет мастерского монтажа отдельных слов и выражений («темнело: синело»), но и выверенного выстраивания фраз, где вымерена каждая фраза. Звучит это при чтении вызывающе искусственно (Артём Весёлый ещё более обострил этот прием синкопирующим темпо-ритмом ), но этот приём использован на всём протяжении романа, что тоже выгодно отличает его от «наклоунности дождя», слишком обильного и беспорядочного в своем потоке.

Интересно, прямо по обоим текстам проследить особенности «метафоризма» Белого и его трансформации в творчестве Кокошко, но это уже специальное исследование, а не обозначение тенденций. Ведь двух авторов разделяют целые филологические эпохи: Маяковский, Хлебников, Цветаева, обериуты, Бродский… Заметим только, что ситуации 10-х и 90-х годов разнятся как надежда и разочарование, и творчество Кокошко, как и многих других, свидетельствует больше о распаде, нежели о синтезе, в том числе и об окончательном (?) распаде классицизма. Её авторский взгляд обращен назад и в прошлое — впереди обрыв, смерть, которую к тому же приходится встречать «глазами клоуна». Трагизм положения столь напряжен, что он уже касается не смысла, а самой формы изложения и достигает непосредственных исполнителей-героев = слов. Это опережающий распад, т. к. истинный распад языка (или, по крайней мере, его унижение — засорение чужими словами) начинается после покорения и порабощения народа. И если у А. Белого это провидчески звучит предостережением о приостановке действующего языка и его насильственном переформатировании («большевизация языка), то у Кокошко речь идет уже о гибели языка всерьёз!

Таким образом, форма произведения и принцип соединения слов в формальные фразы становятся самой его сутью, т. е. содержанием. И это содержание, как мы чувствуем и знаем, трагически серьёзно. Обращение автора в классическое прошлое безуспешно, поскольку изначально бессмысленно, так же бессмысленно, как, например, физическое (а не духовное!) введение рыцарей Роланда в Чечню, Югославию, Таджикистан или иную «горячую точку» современности.

Что же остается читателю? Наслаждаться пока восхитительно утонченной игрой в литературный бисер…

декабрь 1995, Екатеринбург

Дмитрий Бавильский ВАВИЛОНСКАЯ БИБЛИОТЕКА

КЕНОТАФЫ «НОВЫХ» ЖУРНАЛОВ

Нынешнее обозрение — особенное: хотелось бы обратить внимание на журналы-покойники. Что жертвою пали в борьбе роковой. Что не добрались до радостного утра. Что появились на свет изначально мертворождёнными. Что были обречены. Что ещё могут воскреснуть (кенотаф, с греческого — пустая могила). Это нужно не мёртвым. Это надо живым.

«РОДНИК» (1987—1994?)

Вышло 70 (!) ежемесячных номеров.

Гл. ред — А. Левкин (Рига)

«Литературно-художественный журнал»

Тираж: 32000 (1989), 52000 (1990), 1500 (1994)