Неспящий Мадрид

Летисия. Так как он? Справился? Или не очень?

Селина. Лично меня проняло.

Эдит. Да прекратите же морочить голову бедной девушке!

Летисия. Хорошо все прошло?

Эдит. Ваш брат провалил свой выход и все еще не взял себя в руки. Не самая большая трагедия, но увы. Антракт пойдет ему на пользу.

Федерико. Ну да, публика потом помнит не с чего все начиналось, а чем закончилось. Это как на корриде.

Берналь. Угу, а началось, кстати, с опозданием на полчаса.

Миранда. На двадцать минут.

Грасиэла. Публика тем временем хорошо позабавилась, оркестр всех заставил петь, чтобы легче ожидалось. Я и не знала, что у голландцев есть чувство юмора.

Берналь. У голландцев нет, но у Концертгебау есть.

Федерико. А глава правительства, кстати, он ведь должен быть здесь, не так ли?

Сантьяго. Он, наверно, в королевском фойе.

Федерико. Надо попробовать туда зайти.

Тибо. А вот и звонок, пора по местам.

— До скорого.

Толпа расходится; официанты убирают со столиков и уносят подносы; билетерши утрамбовывают публику к дверям зала; ряды заполняются; стихает шум, угасает гомон, а с ним и люстра.

ХХ

— Приятного просмотра, детка.

— Спасибо. И вам… приятного чтения. Вы далеко продвинулись?

— Приближаюсь к концу первой части.

Селина не решается ни о чем больше спросить. Густав Карст поднимает палочку. Маленький прожектор освещает ноты второго акта. Рядом с партитурой на черном металле пульта лежит раздавленная муха.

ЧАСТЬ II ИГРА

I

Итак, Ампаро. Ампаро Гарсия де Сола в 17.15, опаздывая, спешит вверх по улице Фуэнкарраль вслед за частым постукиваньем своей белой тросточки. И Эмилио Алонсо, брат капрала Алонсо, в желтом комбинезоне, стоя в канаве среди телефонных кабелей, провожает слепую взглядом. Она ничего не видит, но обходит препятствия. Чудом. И по привычке. Вот Ампаро уже у своего киоска ONCE.

Между ней и странно завороженным взглядом Эмилио бесчисленные ноги прохожих. Брюки. Юбка. Чулки со стрелкой. Пара голых икр. Пара коричневых туфель. Кроссовки. А вот высокие каблучки в опасных стыках тротуарной плитки. И даже пара стоптанных тапок, без чулок, без носков, на ногах старухи жалкого вида, в потрепанной куртке, с сальными волосами, с большим джутовым мешком в руках, которая останавливается у киоска, чтобы купить билеты. Люди, люди, люди. И вход в метро, непрестанно глотающий и выплевывающий людей, людей, людей.

Ампаро в своем киоске успокаивается, все в порядке, она меняет три билета на сегодня и три на завтра на деньги старухи в стоптанных тапках. Пересчитывает, на ощупь различая по размеру и рисунку монетки, которых никогда не видела и увидеть не может.

Старуха ставит на землю свой мешок и сует шесть билетов не во внутренний карман, как можно было бы ожидать, судя по ее жесту, но прямо на грудь, в лифчик. Застегнув молнию грязной куртки, она берет мешок и уходит. За ней никого нет.

Ампаро закрывает дощечкой окошко, где билеты обмениваются на деньги и куда врывается сквозняк, от которого она чихает. Она сидит, по-прежнему запрокинув голову, словно созерцая звезды вечной ночи, и уверенным движением находит и нажимает кнопку маленького электрического обогревателя. Потом радио.

Пятичасовые новости кончились, и уже давно, это напоминает ей о ее опоздании, и маленький приемник выбулькивает музыку, которую передает радиостанция «Cadena SER».

— And I said to myself… [37]

II

— What а wonderful world [38].

Постукиванье монетки по стеклу говорит ей о том, что появился покупатель. Она убирает дощечку.

— Один на сегодня и один на завтра.

— Три евро.

Она ощупью пересчитывает мелочь.

— Без сдачи.

Протягивает два билета.

В эту минуту Фернандо Берналь встает из-за столика у большого окна и продвигается в глубь зала, к зеркалам и к Сантьяго. Под мышкой у него пальто, в руке стакан пива. Его освободившийся столик тут же занимают, чуть ли не с боем, двое рослых молодых людей, они шумно усаживаются, скидывают куртки, бросают на мраморную столешницу пачки сигарет и зажигалки «Бик». Подошедший следом официант постукивает пальцами по столу:

— ?Qu'e os pongo? [39]

С ужасающим французским акцентом даже в таком коротком и простом слове, они заказывают хором:

— Una ca~na [40].

За окнами щедрый свет уже низкого солнца заливает одну сторону улицы, оставляя в тени другую, играет на меняющихся в потоке машинах, оправдывает неизменные темные очки мадридцев, отражается в витринах и слепит, аж у самых зеркал, в глубине зала «Коммерсьяль», глаза Филиппа Куврера.