Неспортивная история

— Леш, — обращаюсь я к Панову, — я понимаю, Елена тебя от колонии отмазала и все такое… Так неужто теперь всю жизнь у нее в «шестерках» бегать?

Панов осторожно цветы на пол положил в сторонку, выпрямился и к нам идет. Ступенька, вторая, третья…

— Не мешай, — просит Шура и пробует меня в сторону отодвинуть.

А Панов уже близко.

— Стоп, мальчики, — спускаюсь на ступеньку вниз, к моим «телохранителям» лицом поворачиваюсь: — Шурик, подождите меня с Федюней на улице. Мне с Пановым поговорить надо.

— Не о чем нам с тобой говорить, — заявляет Панов.

— Спокойно, Шурик, — останавливаю пятиэтажного и Панову через плечо: — Помолчи, Леш.

— Я к тебе все равно не пойду, — снова делает заявление Панов.

— Туда, — Шура показывает наверх, — ты тоже не пойдешь.

— Посмотрим. — Панов хочет прорваться, но пятиэтажный толкает его ногой в живот. И Леша, удерживаясь за перила, считает ногами ступени в обратном направлении.

— Ну-ка, быстро на улицу! — зверею. — Оба! Чтоб духу вашего!..

— Как скажешь, — мрачно вздыхает Шура. — Пошли.

Они с Халиковым спускаются вниз, проходят мимо Панова, как мимо пустого места, и выметаются на улицу.

Панов стоит какое-то время на месте, смотрит в пол, потом нагибается, подбирает цветы и идет ко мне.

— Отойди, — говорит.

Уступаю ему дорогу. Он проходит к лифту, нажимает на кнопку вызова. Лифт спускается, останавливается. Панов открывает дверь шахты.

— Постой, — прошу я его.

— Ну?

— Я… Я, может быть, люблю тебя, Панов, — говорю. — Потому и приглашаю.

Он смотрит на меня… И начинает смеяться.

— Не веришь? — гляжу исподлобья.

Панов ничего не говорит, смеется, заходит в лифт и уезжает. Его смех поднимается наверх вместе с ним.

У меня изнутри вырывается какой-то рык. Я что есть силы луплю по клетке шахты ногой и бросаюсь вниз. Вылетаю на улицу. Пятиэтажный и Халиков спешат навстречу.

— Ну что? Ушел? — спрашивает Шурик.

— Хрен с ним, — иду быстро, не останавливаясь. — Все равно никуда ему… — задыхаюсь.

Идем быстрым шагом, почти бежим.

Прошло два дня. Как сейчас помню, пятница была.

— Серебрякова! — слышу окрик Елены. — Магнитофон — мне на стол!

Поднимаюсь с места, «плэйер» висит на груди, наушники сброшены на шею.

— Я ж его не слушаю, — возражаю.

— Я тебя просила не приносить его в школу.

Пожимаю плечами, снимаю «плэйер», несу его Елене.

— А почему, Елена Михайловна? — вступается за меня Шептунова. — Она ведь его на перемене только…

— Несправедливо, — подхватывает кто-то.

— Тишина в классе! — срывается Елена и мне: — Пусть за магнитофоном мать зайдет.

Возвращаюсь на место.

— Ну, вообще! — возмущается Шептунова. — Скоро рта не дадут открыть.

— Шептунова, — говорит Елена, — может, тебе прогуляться захотелось?

— Мне?.. Нет.

— Тогда иди к доске, здесь и откроешь рот.

— Ну, порядочки… Совсем уже… — возмущается народ.

— Тишина! — стучит Елена ладонью по столу.

Перемена. В этот день у нас две пары — алгебра и геометрия. Сейчас — перерыв.

Подхожу к классу оглядываюсь по сторонам. Вроде бы никто на меня не смотрит. Быстро открываю дверь…

…А в это время Елена Михайловна находилась в кабинете директора. Директор школы Георгий Матвеевич, грузный, лысоватый мужчина лет пятидесяти пяти, сидел за своим столом. Возле окон меряла шагами комнату Валентина Николаевна.

— Елена Михайловна, — говорил директор, поправляя на носу очки в роговой оправе, — вчера мне звонила мать Татьяны Серебряковой…

— Я уже предупреждала Елену Михайловну, — поддержала директора завуч.

— Да-да, — перебил ее Георгий Матвеевич. — И вот Валентина Николаевна жаловалась на вас. Нам кажется, вы не совсем верно ведете себя… м-м… по отношению к этой девочке.

— Георгий Матвеевич, — сказала Елена Михайловна, — пока я ее классный руководитель, я буду вести себя так, как считаю нужным…

…В классе — никого. Лежат на столах учебники, тетради… Подхожу к учительскому столу. Ключ торчит в ящике. Медлю секунду-другую, быстро выдвигаю ящик, вытаскиваю свой «плэйер». На журнале — ручка Елены. Кладу ее в ящик, задвигаю. И в этот момент за моей спиной открывается и закрывается дверь…

… — Да поймите же, — страстно говорила Валентина Николаевна, — девочка трудная, с огромной психологической травмой, растет без отца… Помягче надо с девочкой!..

— Я вот смотрю, — директор держал перед собой листок бумаги, — учится она хорошо, можно сказать, отлично учится. Дисциплину особенно не нарушает. Извините, я вас не понимаю, Елена Михайловна.

…Одной рукой держу Халикова у стены. Другой прижимаю к себе магнитофон.

— Ох, если заложишь, Халява, я с тобой такое сотворю.

— Чё ты, чё ты! Могила!.. — лепечет. — Я ничего не видел.

— Иди, — отпускаю его, — встань на стреме с той стороны.

Халиков поправляет скомканный пиджачишко и выкатывается за дверь…

… — Конечно, — соглашалась с контраргументами Валентина Николаевна, — она, действительно, не такая, как все. Она — личность. Так это, по-моему, прекрасно, это приветствовать надо. А ее фокусы?.. Что ж, детское самолюбие. Она же, несмотря ни на что, еще ребенок! Надо ж ей утвердиться среди одноклассников.