Несравненная

Естифеев взглянул на него дикими глазами, ничего не ответил, и медленно, по-прежнему шатаясь, побрел к столу. Поднял опрокинутый стул, сел на него и откинул голову, устремив неподвижный взгляд в стену, на которой красовалась круглая дырка от пули. Анисим встал рядом, готовый выполнить любое приказание, но хозяин продолжал смотреть на след от пули и молчал, будто лишился дара речи.

— Семен Александрыч... — Анисим тронул его за плечо.

И тот наконец отозвался:

— Ступай, Алпатова сюда приведи...

Анисим исчез. Скоро вернулся, подталкивая в спину Алпатова, который испуганно озирался и пытался угадать — какую еще новую каверзу для него придумали?

Естифеев долго смотрел на него, будто на незнакомого, а затем тихо спросил:

— Что, Арсений Кондратьевич, страшно?

Алпатов пожал плечами и промолчал.

— Страшно... И мне страшно. Травкин отсюда только что ушел, в окно выпрыгнул. Пострелял маленько, вон, дырки в полу торчат, видишь. А ничего бы не случилось, Арсений Кондратьевич, если бы ты сразу сказал, что он к тебе на постой явился. И тебе бы спокойней жилось, и мне без докуки. А теперь вот одни неудобства. Да, чего сказать-то хочу... Сказать хочу так: если мы с тобой нынче не пошевелимся, то нас в ближайшие деньки за шкирку возьмут. И тебя, и меня. Крепко ухватят, пожалуй, и не вырваться будет. Ну и наказ мой напоследок — идите сейчас с Анисимом, людей в придачу возьмите, кого надо, и без Травкина сюда не вертайтесь, а еще заодно узнайте, где инженеры эти сейчас пребывают. Да на скорую ногу все делайте, времени у нас с тобой, Арсений Кондратьевич, с гулькин нос осталось.

Естифеев говорил и с каждым новым словом менялся — лицо становилось прежним, темным и непроницаемым, брови угрюмо нависли и укрыли глубоко посаженные глаза, да и сам голос под конец зазвучал, как обычно, спокойно и весомо. Этим голосом, прежним, он и проводил Анисима с Алпатовым:

— Чего встали-то? Бегите, я вам все сказал!

Когда они ушли, Естифеев тяжело поднялся со стула, закрыл створки окна и долго смотрел на свою широкую ограду. Вспомнил, что Катерина Григорьевна с Аленой собирались сегодня в церковь, значит, их дома нет — вот и хорошо. Он никого сейчас не хотел видеть и ни о чем не хотел думать, кроме одного — надо спасать самого себя и все движимое и недвижимое, что удалось скопить, правдами и неправдами, за долгую жизнь. Представлял, глядя на ограду, свои пароходы и баржи, мельницы, ссыпки зерна, огромные клади мешков с мукой, конюшни, свинарни, птичники, представлял людей, которые работали во всем это обширном хозяйстве и полностью зависели от него, и поднималось из самой глубины души одно лишь жгучее чувство — не отдам! Костями лягу, но ни крохи из своих рук не выпущу.

А для того, чтобы не отдать, требовалось вооружиться. Нет, револьвер или ружье Семену Александровичу без надобности, он и стрелять-то из них никогда не стрелял. Он знал и умел пользоваться иным оружием, более убойным и метким. Деньги и слабость человеческая к этим деньгам — вот что выручит его и спасет. Завтра же, с утра, не откладывая, кинется он в полицию, поедет к инженерам, к черту, к дьяволу — куда угодно поедет и пойдет, но своего добьется.

Быстрым шагом Семен Александрович отошел от окна, и шаг этот тоже стал прежним — неторопливым и уверенным.

Скоро он уже спускался с большой связкой ключей в подвал. Выложенный красным кирпичом, просторный, как загон для скота, подвал хранил сумрак, прохладу и первозданную тишину — не долетало сюда, через толстую кирпичную кладку, ни одного звука.

В дальнем углу, где ровными рядами стояли высокие деревянные бочки с солониной, ягодами и грибами, почти уже пустые после долгой зимы, стена была обшита толстыми досками, а сами доски густо утыканы гвоздями, на которых висели ковшики, сита и прочая мелочевка, предназначенная для того, чтобы удобней было доставать и черпать содержимое из бочек.

К этой стене и подошел Естифеев, постоял в раздумье и быстро, сноровисто принялся за дело: снял с гвоздя толстую выдергу, висевшую на веревке, и принялся отдирать доски, бережливо и аккуратно укладывая их в стопку. Под досками оказалась железная дверь. Он отомкнул ее большим ключом, уперся в нее обеими руками, надавил, и дверь медленно, бесшумно подалась внутрь, открывая сбоку небольшую нишу, где покоилось толстое железное колесо, металлические тросы и разного размера шестерни. Естифеев взялся за колесо, начал его крутить и шестерни зашевелились, защелкали, тросы натянулись — дверь поползла вверх, издавая тонкий, скрипящий звук. Достигла верхней точки и замерла. За дверью, в полутьме, виднелась под низкими сводами еще одна ниша, более просторная, куда можно было, согнувшись, войти. Естифеев закрепил колесо специальным крюком, зажег фонарь и вошел.