Несравненная

Крыльцо, двери, широкий, длинный коридор, одна комната, другая, и вот, наконец, в третьей, сидит за столом Семен Александрович Естифеев. На столе — фарфоровые тарелки, сахарница, молочник, белый, тонко нарезанный хлеб. Обедал хозяин, как всегда, в полном одиночестве. Но ради такого гостя и обед отложил, только серебряную чайную ложку в руке оставил и негромко постукивал ей по столешнице.

— Не ждал меня, Семен Александрович? — весело, с порога, спросил Филипп. — А я вот явился, без приглашения.

— Ну, если явился, тогда рассказывай — какая нужда привела? — На темном и непроницаемом лице Естифеева — только уверенность и властность. Даже тени тревоги не промелькнуло.

— С глазу на глаз бы нам переговорить, Семен Александрович, лишние уши совсем не к месту для нашего разговора.

— Ух, ты! Секреты тайные излагать будешь? Ну, ладно. Ступай, Анисим. Подожди, пока мы тут покалякаем.

Анисим вышел, но нетрудно было догадаться, что он остался стоять за дверью. Филипп повернулся, резко открыл ее, и дверь громко хлопнула Анисима по лбу.

— Сказал тебе хозяин — уйди, значит, уйди! Нечего подслушивать чужие разговоры! Не для твоего ума они! Ну!

— Шибко-то не командуй, — подал голос Естифеев, — и не понужай, не запрягал еще. Постой там, Анисим.

— Тогда и разговора не получится, — твердо отрезал Филипп.

— Прямо беда с тобой. Раныпе-то, помнится, посговорчивей был.

— Раньше, Семен Александрович, и соль была солонее, и водка слаще, а теперь — вот так!

— Ладно, пусть по-твоему будет. Иди, Анисим.

Филипп, не закрывая двери, убедился, что Анисим ушел, затем дверь осторожно закрыл и прислонился плечом к косяку.

— Проходи, Филипп Травкин, садись, — пригласил его Естифеев, — хоть и незваный, а гость, за столом должен сидеть...

— Мне и здесь хорошо, удобней тут.

— Рассказывай тогда, я уж ждать устал. Зачем пришел-то?

— А сам не догадываешься, Семен Александрович, зачем я пришел. Должок хочу отдать, должок за мной остался.

— Давай, — Естифеев протянул руку и раскрыл ладонь.

— Держи! — Филипп выдернул из кармана револьвер и в тишине зловеще щелкнул взведенный курок.

Естифеевская рука, вздрагивая, повисла в воздухе.

Чего угодно ожидал Семен Александрович от своего бывшего приказчика — угроз, ругани, крика, но только не этого — среди белого дня, в своем доме, сидит он под прицелом револьвера и маленькая дырочка ствола, направленного на него, темна и беспросветна.

Неужели выстрелит?

Рука тихо опустилась и легла на столешницу.

Все долгие годы, маясь сначала на каторге, а после на поселении, Филипп много раз запоздало ругал себя, что не хватило ему в памятную ночь решимости — пойти и застрелить Естифеева. Тогда бы по крайней мере знал — за какой грех приходится страдать. Но дал слабину и страдал безвинно. А вот Естифееву слабина неведома, потому и дожил он благополучно до преклонных годов, и может так случиться, что и нынче вывернется из крутой передряги — ему не впервой. А Глаша осталась в яме, а косточки Василия Дыркина и Натальи давно уже лежат в земле, а его, Филиппа, молодые годы, проведенные в неволе, никто и никогда не вернет...

Но должно ведь быть на земле наказание за черные дела и помыслы?!

Обязательно должно быть!

И теперь он, Филипп Травкин, главный судья, земной и небесный. И совсем уже неважно, что будет после того, как он исполнит справедливый приговор.

Все это Филипп хотел сказать Естифееву до того, как нажать на курок. И слова заранее приготовил, но сейчас молчал и ни одного слова вымолвить был не в силах. По одной простой причине — в последний момент понял, что выстрелить в человека, даже ненавистного, не сможет.

И тогда он выстрелил в стену.

Естифеев дернулся от грохота выстрела, стул под ним пошатнулся, выскользнул, и он тяжело, в полный рост, упал на пол. Филипп задернул железную защелку на двери, шагнул на середину комнаты и еще два раза выстрелил в пол. На лице у Естифеева неожиданно прорезались глаза — круглые, вытаращенные, почти безумные.

Но Филипп на него уже не глядел. Сунул револьвер в карман, распахнул створки окна и выбрался на улицу. К воротам не пошел, сразу от дома свернул в сад, перелез через забор и скоро уже шагал, не оглядываясь, по улице.

Он уходил из Иргита, уходил навсегда, и даже не замечал и не ощущал, что по лицу у него текут злые слезы.

17

В комнате резко пахло сгоревшим порохом. Анисим ломился снаружи, пытаясь открыть дверь, но защелка, как и все остальное в доме, прикручена была на совесть, крепко, и дверь не под давалась, только вздрагивала от сильных рывков. Естифеев перевернулся набок, тяжело встал на карачки и лишь после этого, переведя дыхание, пошатываясь, выпрямился. Его бросало из стороны в сторону, и он никак не мог обрести самого себя — тело ему не подчинялось, словно было чужое. Едва-едва добрел до двери, трясущимися руками отдернул защелку. Анисим вломился в комнату, перекошенное лицо его было свирепым. Окажись сейчас перед ним Филипп Травкин — зубами бы загрыз. Но Филипп находился уже далеко, а в распахнутое настежь окно ощутимо тянул свежий ветерок, унося с собой пороховой запах.

— Живой, Семен Александрыч?!