Несравненная

Алена сняла с правой руки большую рукавицу, сунула руку в карман полушубка и вытащила небольшой сверточек, обернутый в синюю бумагу, перевязанный крест-накрест толстой алой ниткой:

— Вот, это я сама вышила, примите на память обо мне, Николай Григорьевич. Я не знаю, как родители решат, а только невестой вашей остаюсь верной, и ждать буду, когда вернетесь. Пусть вас Господь хранит от вражьей пули, здесь еще и молитва лежит, я сама переписала, пусть она тоже охраняет.

Николай принял сверточек, замешкался, не зная, куда его сунуть, спросил:

— Ты как сюда, одна приехала?

— Одна, — кивнула Алена, — маменька ни за что бы не отпустила, а я работника нашего уговорила, он мне коня запряг, я и поехала...

— А обратно как возвращаться будешь? Ночь скоро...

— Все обратно поедут, вон сколько народу здесь, я со всеми и пристроюсь.

Из-за плотно сдвинутой шали, опушенной инеем, Николай по-прежнему не мог толком разглядеть лица Алены, видел только большие, испуганные глаза и чувствовал себя под взглядом этих глаз неловко и неуютно.

И тут подбежал запыхавшийся ординарец Голутвина:

— Господин сотник, к первому вагону! Всех офицеров срочно!

Он неловко и неумело обнял Алену, прижал к себе на мгновение и побежал, не оглядываясь, придерживая шашку, к первому вагону, где ожидал Голутвин, чтобы отдать своим офицерам последние приказания перед отправкой.

В сумерках, оглашая окрестность долгими, прощальными гудками, эшелон отошел от станции Круглая и двинулся, набирая ход, на восток.

В вагоне казаки быстро растопили железную печку, она осветилась изнутри веселым пламенем, и Николай присел возле нее, чуть приоткрыв дверцу. В мерцающем, колеблющемся свете развязал сверточек. Там оказались маленькое полотенце и два носовых платка с вышивкой по углам — красные цветочки с красными же листиками на стеблях. Николай свернул их и осторожно, стараясь не помять, положил в сумку. Большой лист бумаги был крупно исписан красивым почерком, и след черных густых чернил чуть поблескивал, отражая пламя:

«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Рече Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своими осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго...»

Стучали колеса, метался по большому бумажному листу отсвет пламени и слова становились живыми, будто их произносил кто-то строгим, суровым голосом:

«...Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех Твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия».

И снова вскрикивал паровоз, заглушая колесный стук, распугивая тишину наступившей зимней ночи.

3

Слова были незнакомые, чужие, ни разу не слышанные, и читались на плохо напечатанной, непонятной карте с большим трудом: Ляодун, Мукден, Ляоян, Чемульпо...

— Ни прочитать толком не могу, ни выговорить, — пожаловалась Арина и отошла от стола, на котором лежала карта, принесенная Иваном Михайловичем вместе со свежими газетами.

— Боюсь заглядывать вперед и быть прорицателем, но сдается мне, что скоро эти слова Россия выучит назубок, — Иван Михайлович сложил карту по сгибам, шлепнул ей по широкой, раскрытой ладони и снова положил на стол, — это не пограничная заварушка, а настоящая, большая война, с большими потерями и с большой кровью. Нахлебаемся досыта...

— Иван Михайлович, миленький, не пугай меня, — глаза у Арины потемнели, и она боязливо потрогала указательным пальцем уголок карты, словно согнутая по сгибам бумага таила опасность.

— Да Боже упаси, Арина, и в мыслях не было, чтобы напугать. Ты же знаешь мой недостаток — о чем подумал, то и высказал. Но об этом мы сегодня говорить больше не будем — ни одного слова!

— О чем же мы будем говорить? — растерянно спросила Арина.

— Если мне будет позволено, я сегодня буду говорить только о тебе, ну и немножко, совсем немножко, о себе, — Иван Михайлович достал карманные часы, отщелкнул крышку, — Ласточка где-то запаздывает. Не оправдывает, красавица, своего имени, медленно летает, медленно!

— Лучше сразу во всем признайся, Иван Михайлович! У тебя же на лице нарисовано, что желаешь от меня что-то скрыть. Ты куда-то Ласточку отослал? Зачем?

— Ничего скрывать не буду, Арина Васильевна, наберись терпения. Нынче у нас особый день... Вот и птичка наша прилетела, года не прошло...

Иван Михайлович сунул часы в кармашек жилетки и заторопился в прихожую, где весело зазвенел звонок. Но пришла, оказывается, не Ласточка. Сначала Арина услышала незнакомый мужской голос, затем смех и скоро перед ней предстал моложавый полковник с мальчишеским румянцем на щеках, перепоясанный новенькими, еще блестящими ремнями портупеи.

— Позволь представить, Арина Васильевна, моего старинного и задушевного друга — полковник Гридасов Сергей Александрович.