Несравненная

Дуняшка прошуршала по коридору легким шагом и стихла. Арина закрыла дверь, повернулась к окну — на расчищенной тропинке в яблоневом саду уже никого не было. И только темные стволы и ветки по-прежнему отпечатывались на снегу непонятным рисунком.

«Давай-ка, Арина Васильевна, послушаемся умного совета и ляжем спать, а, когда проснемся, тогда и ясно станет, чего нам делать — либо здесь еще остаться, либо вещички в саквояж складывать...» Успокоившись на этой мысли, она легла в мягкий уют пуховой перины и легко, быстро уснула — как по течению уплыла.

Утром, за чаем, Василиса Федоровна первым делом спросила:

— Чай, напугалась ночью-то, на старуху глядя? Ползает по садику, клюкой в снег тычет, не иначе, как рехнулась...

— Да нет, я...

— Ты не оправдывайся, голубушка, я же не в укор тебе. А что по садику ночью хожу, так это от тоски, лягу с вечера, а меня стены съедают. Вот и брожу по тропинке туда-сюда, будто с Иваном гуляю. Он, когда маленький был, все меня на эту тропинку тянул, очень уж ему нравилось по ней ходить. А ходил так — то жука увидит, присядет, разглядывает, то палочку, то камушек подберет, и со всеми разговаривает-лопочет... Очень уж разговаривать любил маленьким, и все удивлялся, почему ни жуки, ни палочки в ответ ему даже слова не промолвят. Он ведь один у меня, больше никого нет, так что не удивляйся, голубушка.

Последние слова она произнесла с глубоким вздохом, и показалось, что постарела еще сильнее, припухлые веки глаз покраснели, а рука, державшая фарфоровую чашку, мелко задрожала, и чай пролился на белую скатерть. Этого краткого мгновения хватило Арине, чтобы понять — нет, не разумом, а сердцем понять, что за показной суровостью Василисы Федоровны таится тоска и незащищенность старой, страдающей матери, думающей только о своем сыне, который, может быть, сейчас, в эти минуты, подвергается смертельной опасности.

— Не дай бог, что случится с ним, я во второй раз не переживу, — Василиса Федоровна со стуком поставила чашку на блюдце и вздрагивающие руки уложила на коленях, — он тебе не рассказывал, как ему погибать доводилось? Ну, так я расскажу. Когда в Сибири служил, заблудились они с двумя товарищами в тайге, с дороги сбились и решили через болото идти. Пять раз тонули, пока шли, а один из товарищей занемог, так Иван его на себе нес. Вот тогда и поседел. Присылают мне телеграмму, что сын ваш пропал бесследно при исполнении служебного задания — каково такое читать? Они, оказывается, почти месяц скитались, их уже и в живых не числили. Я бы так в подробностях и не узнала, у Ивана много не выпытаешь, а товарищ его, Березницкий его фамилия, в гости заезжал однажды, наливочки моей отведал, размяк, вот и рассказал...

Арина не удержалась, вскочила со стула, порывисто подбежала к Василисе Федоровне и обняла ее, целуя в белый чепец, чувствуя, как полные плечи мелко вздрагивают от рыданий под ее руками.

Полторы недели, проведенные в имении, были для Арины столь необычны, домашни и наполнены постоянными разговорами об Иване Михайловиче, что ей порою казалось, что началась новая жизнь, в которой нет места ни тревогам, ни печалям. А сам Иван Михайлович отлучился по неотложным делам ненадолго и вот-вот прибудет. Василиса Федоровна по ночам уже не выходила в сад, теперь она сумерничала вместе с Ариной в своей маленькой комнатке, похожей на келью, и заставляла невестку петь ей песни, приговаривая с напускной грубоватостью:

— Не зря же говорят, что старый, что малый, пока не убаюкаешь, спать не будут. Ты уж, голубушка, потешь меня, спой душевное, я ведь тебя послушаю и сплю, как медведица в берлоге, сама себя не чую.

Арина пела вполголоса, радуя Василису Федоровну и саму себя. И так хороши были эти тихие вечера, что хотелось, чтобы они продолжались, как можно дольше.

Но полторы недели закончились быстро, мелькнули как один вздох, и надо было возвращаться в Москву.

В день отъезда Василиса Федоровна держалась бодро, даже весело, и еще с утра заявила, что гостью свою дорогую поедет провожать до самой станции, а по дороге они заедут в храм и помолятся там, и свечи поставят за здравие Ивана Михайловича, чтобы он вернулся поскорее живым и целым.

На станцию отъехали после обеда, когда дорога уже подтаяла и полозья в иных местах скользили по небольшим лужам. Солнце в зените стояло яркое, весеннее и так слепило, что глаза сами собой прищуривались. Купол деревенской церкви светился и поблескивал. Дорожка в церковной ограде вытаяла черными проплешинами до земли, и видно было, что среди серой прошлогодней травы пробиваются, зеленея едва различимо, свежие ростки. Новая жизнь вырывалась наружу прямо из-под холодного снега.

— Придержи-ка меня, голубушка, под руку, одной клюки мне уже не хватает, вторую надо заводить... — Василиса Федоровна тяжело поднялась по ступеням, передохнула перед открытой дверью и, перекрестившись, степенно вошла в церковь, прислонив тяжелую трость к стене.