Несравненная

Нет, не показалось и не почудилось — сидела перед ним Арина Буранова, одетая в простенькое платье из серой грубой материи, поверх платья — белый фартук с большим красным крестом на груди, а на голове — белый же платок, опускающийся на плечи, застегнутый на маленькую пуговичку под подбородком. В этой одежде сестры милосердия она и впрямь была непохожей. Вдруг, что-то вспомнив, Арина быстрым движением сняла платок и такими же быстрыми, привычными движениями вынула из мочек ушей золотые серьги с бриллиантами, с легким, едва различимым стуком положила их на стол и улыбнулась:

— Теперь они мне без надобности. Ласточка, принеси шкатулку, про которую я говорила.

На руках у нее осталось лишь одно обручальное кольцо, видно, дорогие перстни она сняла еще раньше.

Ласточка, тяжело вздыхая, вышла, вернулась с деревянной шкатулкой, украшенной изумительной тонкой резьбой, поставила ее перед Ариной и отошла в сторону. Черногории, ничего не понимая, продолжал смотреть на происходящее круглыми удивленными глазами.

Арина открыла шкатулку, в которой лежали все ее украшения, вынула золотой браслет и снова улыбнулась, прочитав выгравированную на нем надпись:

— «Вы солнца луч, согревший нас». Помнишь, Яков Сергеевич, купца Чуркина? Это его подарок. Пусть он теперь тебя обогревает. Молчи, молчи, Яков, слушай, что я говорю. Деньги, какие у меня остались, в банке лежат, я их трогать не буду. Это на черный день, если Ванечку лечить понадобится. Из-за меня у тебя большие расходы получились. Если бы не поехала... ну, ты сам все знаешь... Да только не ехать я не могу. Сердце мне так приказывает. А это — тебе, все мои колечки и висюльки. За долги за мои и за все, что ты для меня сделал... — положила браслет, следом положила серьги, закрыла крышку и подвинула шкатулку легким, беззаботным жестом к Черногорину, — загадывать наперед не буду, но, если Бог даст, мы еще с тобой погастролируем, повеселим публику. А что это платьице надела — не удивляйся. Потому и не говорила тебе ничего, пока дело не решилось. А теперь вот решилось. Не отказали в моей просьбе. Пообещали военные, что направят меня сестрой милосердной в тот госпиталь, где Ванечка лечится. Вот, Яков, вся я тут и все сказала. А теперь давай я тебя обниму и поцелую, родным ты мне стал, жалко расставаться... А уж помнить тебя буду, пока живу.

Поднялся Черногории из-за стола, стоял, как деревянный, пока Арина обнимала его и троекратно целовала, и не мог сказать ни одного слова, будто осип и напрочь потерял голос. И так, молча, направился к двери, отмахнувшись от шкатулки, которую пыталась вложить ему в руки Арина.

Даже входную дверь за собой не закрыл.

12

Дед Якова Сергеевича Черногорина, как гласило семейное предание, был прусским офицером. Судя по всему, очень горячим по характеру и умелым по военному делу: вызвал на дуэль сразу двоих своих обидчиков, и пропорол их шпагой насмерть. Сначала — одного, а затем — другого. Когда остыл от гнева и понял, что натворил, ударился в бега. В первые дни бежал наобум, куда глаза глядят — лишь бы подальше от страшного места. Но затем вспомнил разговоры, которые доводилось ему слышать, и главную суть этих разговоров. Заключалась она в том, что в России опытных офицеров охотно берут на военную службу и очень хорошо за эту службу платят. Дальше бежал уже целенаправленно, имея ясную конечную цель — в далекую и неведомую Россию.

Но сначала добрался до Польши. Там, оголодавший до судорог в животе, и обносившись, словно последний нищий, он забрел в порыве отчаяния, в первое попавшееся ему на пути местечко и у первой же встречной девушки попросил хлеба. Девушка оказалась дочерью местного ксендза. И не иначе, как небесная искра упала между ними и подожгла молодые души безумным пламенем. Не только хлеб и одежду получил беглый прусский офицер, но и любовь, безоглядную, ничего не требующую взамен.

Дальше они побежали уже вдвоем, а в спину их подталкивали проклятия ксендза.

Остановился их бег только в Москве, где пруссаку Карлу и его возлюбленной Барбаре пришлось начинать жизнь с пустого места. На военную службу бывшего офицера не взяли, а ничего иного делать, как маршировать и воевать, он не умел. Пришлось молодым узнать горький привкус русского слова «голод», которое научились они произносить без всякого акцента.

Но однажды увидела Барбара, как ее избранник, пребывая в тоске и унынии, бросает нож в стену — да так ловко, так метко, что маленькие дырки от стального острия складываются в рисунок: будто бы стебель, а на нем — листья. Тогда она выдернула нож из стены, сняла со своих прелестных ножек башмаки, протопавшие от польского местечка до Москвы, отпорола от них подошвы и вытащила потаенное приданое, которое хранила на самый крайний случай — две старинные золотые монеты.