Несравненная

Но Арина догадывалась, что это грубоватое утверждение доктора, скорее всего, адресовано ей. Но, понимая, все равно хваталась за это утверждение, как за соломинку, и каждый новый день встречала с надеждой — может, сегодня Иван Михайлович и очнется?! Однако, проходил один день, другой, третий, а надежда оставалась только надеждой.

Арина поднялась со скамейки и пошла, следом за Ксенией Алексеевной, направляясь в палату, где лежали нижние чины и где ей предстояло сегодня дежурить.

Когда она там появилась, на койках возникло шевеленье, раненые начали подтягивать подушки, набитые соломой, чтобы уложить головы повыше, и даже совсем уж лежачие, кто не мог ни подняться, ни пошевелиться, прятали свою боль и улыбались ей навстречу. Арина до сих пор не могла привыкнуть к этой картине, всякий раз являвшейся перед ней, и всякий раз ей хотелось сделать все возможное и невозможное, чтобы облегчить страдания этим людям, с которыми она почти сроднилась.

— Сестрица!

— Арина Васильевна!

— Водицы бы испить...

— А у меня беда прямо — повязка слезла.

И она подносила кружки с водой, поправляла повязки, выдавала лекарства и, наконец, покончив со всеми неотложными делами, присела на табуретку возле койки молодого солдата Шабунина и не сразу поняла, почему по палате прокатился легкий смешок. Строго спросила:

— По какому поводу веселимся, господа нижние чины? Может, расскажет кто-нибудь?

Общий хохоток только усилился, а на лице у Шабунина вспыхнули красные пятна. Ясно, опять над парнем пошутили. Молоденький Шабунин, простодушный и наивный, как ребенок, влюбился в Арину, едва лишь очухался после операции, когда у него вытащили из обеих ног шесть осколков. Влюбленность эта незамеченной, конечно, не осталась и не подсмеивались над ним только совсем уж тяжелые, которым лишний раз даже пальцами пошевелить больно.

— Давай, давай, Шабуня, не стесняйся, докладывай, как есть, — подзадоривал парня чей-то озорной голос.

— Доставай бумагу, рассказывай, как на духу!

— Ты, главное, не тушуйся, гляди весело, говори бойко!

Арина, ничего не понимая, прикрикнула:

— Да тише вы, разгалделись! Чего они над тобой смеются, Шабунин? Опять обманули?

Шабунин ухватился руками за спинку кровати, подтянулся, чтобы уложить голову повыше и, устроившись, достал бумажный лист из-под подушки, протянул его Арине, дрожащим голосом выговорил:

— На гербовой бумаге, как сказали...

Палата вздрогнула от громового хохота, показалось, что сейчас зазвенят и посыплются из оконных рам стекла. Шабунин растерянно озирался, глядя на безудержно хохочущих раненых, и его большие карие глаза наполнялись, как слезами, горькой обидой — он, кажется, начинал понимать, что его обманули.

На самом деле, так и было. Разыграли доверчивого бедолагу Шабунина. Заметив его влюбленность в сестру милосердия, товарищи по несчастью убедили солдатика, что он не первый, кто очаровывается красотой Арины Васильевны, да только она всем дает отлуп, потому что они бедные. А замуж выйдет, как она сама говорила, и некоторые своими ушами это слышали, только за того, у которого дома, на родине, имеется крепкое, большое хозяйство. Иные сразу же заливать стали: и коней несчитано, и мельниц по пять штук на каждой речке стоит, и дома имеются каменные, и хлеба в амбарах — невпроворот, а только Арина Васильевна краснобаев этих сразу же и подсекла: на слово, говорит, никому не поверю, кто бумагу предъявит, обязательно гербовую, тому и руку подам. Шабунин сразу же отписал домой, в богатое алтайское село Шелаболиха, что нужна ему на гербовой бумаге полная опись хозяйства: пасека, дом крестовый, семь коней, десять коров, а еще пахотная земля и сенокосные угодья...

Теперь Арина держала эту гербовую бумагу в руках, палата стонала от хохота, а Шабунин с головой закрылся одеялом, и даже лица своего показывать не хотел.

Смех и грех.

Жаль было Арине молоденького солдатика, она рассердилась и даже с табуретки поднялась, собираясь строго отчитать шутников, но не успела: в дверь просунулся санитар и сообщил:

— Там какой-то офицер спрашивает, на крыльце стоит. Срочно, говорит, времени у него в обрез.

Она поспешила из палаты, которая, не утихая, продолжала веселиться.

На крыльце ее ждал сотник Николай Григорьевич Дуга. Возмужавший, даже чуточку постаревший, без румянца, который раньше пробивался и через темную бородку, он стоял на нижней ступеньке, смотрел на нее снизу вверх и руки его нервно мяли околыш фуражки.

— Николай Григорьевич! Какими судьбами?! — она спорхнула с крыльца, обняла его и расцеловала, как родного.

— Да я здесь по служебным делам, Арина Васильевна. Вот и решил заглянуть, посмотреть на вас.

— Что же мы на крыльце стоим?! Пойдем, я хоть чаем тебя напою!

— Не могу, Арина Васильевна, времени у меня совсем нет, скоро на станции должен быть, я и коляску даже не отпустил, вон — дожидается. Как вы здесь?

— Как видишь, Николай Григорьевич, теперь я сестра милосердия, а супруг мой, Иван Михайлович, в этом лазарете находится, на излечении.

— Мне про вас полковник Голутвин сказал, в газете прочитал, что сюда приехали.

— Как он? Живой-здоровый?