Несравненная

Иван Михайлович улыбался, слушая Свидерского, и весело поглядывал на Арину, будто хотел спросить ее: ну, что скажете, певица Буранова?

— Да как же я Ивана Михайловича оставлю? Он же после ранения, еще слабый!

— И совсем я не слабый, — возразил Иван Михайлович, продолжая весело смотреть на нее, — видишь, даже на своих ногах хожу. Тебя ведь, Аринушка, люди просят, не отказывай. Да и сама встряхнешься. А я здесь тебя подожду.

На санях мне кататься, пожалуй, рановато, а в вагоне в самый раз. Поезжай, спой. Если угодно, я к господину Свидерскому присоединяюсь и прошу, чтобы ты его просьбу исполнила. Таким двоим красавцам, как мы, ты не имеешь права отказать...

И Арина согласилась.

Они поднялись с Иваном Михайловичем в вагон, она раскрыла свой чемодан и только тут запоздало ахнула: платья-то приличного для выступления нет!

— Да есть у тебя платье, есть, — подсказал Иван Михайлович, — платье сестры милосердия. Вот в нем и выйдешь, оно лучше всяких нарядов будет. Езжай, Аринушка, господин Свидерский уже, наверное, заждался.

— Какой же ты все-таки умница, Ванечка!

На самом краю пристанционной площади, едва ли не впритык к лестнице, ведущей с перрона, уже стояла тройка, запряженная в кошевку с крытым верхом, а на облучке восседал, расправив по полушубку седую бороду, Лиходей. Победно поглядывал по сторонам и натягивал вожжи, сдерживая своих коней, готовых сорваться с места в неудержимом галопе. Арина обрадовалась ему, как родному:

— Здравствуй, дед! А почему без балалайки? Неужели играть перестал?

— Без балалайки я по той причине, что пальцы у меня мерзнут без рукавиц, видишь, рукавицы натянул... А как тепло грянет — заиграю! Милости просим в нашу карету.

Свидерский заботливо усадил Арину в возок, укутал ей ноги, сел сам и скомандовал:

— Трогай!

Лиходею два раза повторять не надо. Полохнул над пристанционной площадью пронзительный свист, и тройка ударилась в галоп, выскакивая на ровную, накатанную дорогу, залитую искрящимся на снегу солнцем.

И так было радостно мчаться по этой дороге, так встрепенулась душа, уставшая от постоянного тревожного чувства, и так сладко было сознавать, что ждет впереди скорый выход на сцену, что Арина не удержалась, скинула теплые шерстяные варежки и захлопала от восторга в ладоши.

Лиходей и на этот раз не оплошал. Дорогу от Круглой до горы Пушистой его тройка одолела одним махом.

Возле Пушистой попросила Арина остановиться, и когда вышла из кошевки, сразу увидела голубой купол небольшой, невысокой, но очень красивой и с любовью выстроенной часовни. Прошла к ней, прислонила голые ладони к холодным бревнам и долго стояла, прикрыв глаза, пытаясь воскресить в памяти образ молодой Глаши, но он ускользал, словно подернутый дымкой, и только длинная толстая коса ярко вставала перед глазами.

— Вот, Глашенька, заехала тебя попроведать, поклониться, прощения попросить... — шептала, чуть слышно, едва размыкая губы, и гладила шершавые, настылые бревна, словно они были живыми.

Постояв, она вошла в часовню, и в небольшом, полутемном пространстве сразу увидела большую икону Богородицы; и долго, обо всем позабыв, горячо молилась перед этим образом, вспоминая всех людей, живых и ушедших, которые встретились ей на длинной дороге судьбы. Именно здесь, в часовне, поставленной в память мученицы Глаши, они являлись перед ней, и она просила о заступничестве за всех: за Ласточку, за Благиниа с Суховым, за Якова Сергеевича Черногорина, за воюющего Николая Григорьевича Дугу и даже за молоденького и наивного солдатика Шабунина, вспоминала благодарным словом Платона Прохоровича Огурцова, кланялась светлой памяти родителей своих и еще многим-многим людям нашлось место в ее длинной и горячей молитве.

Выйдя из часовни, Арина замерла, снова приложив руки к холодным бревнам, постояла, прощаясь, и нехотя, оглядываясь, направилась к дороге, где ждали ее Свидерский и Лиходей, направилась по старым своим следам, которые глубоко и четко обозначались в непримятом, чистом снегу. На душе у нее было легко и спокойно.

17

Концерт затянулся допоздна. Публика никак не желала отпускать со сцены певицу Буранову. А сама певица, пребывая в простеньком платье сестры милосердия, которое давно поблекло и полиняло от частых стирок, казалось, не пела, а парила где-то высоко в поднебесье, и оттуда, с немыслимой высоты, лился, не прерываясь, ее голос — словно трель жаворонка в летний погожий день.

Как же, оказывается, она соскучилась по сцене! И теперь, вернувшись на нее, не жалела ни себя, ни своего голоса — все, до капли, отдавала публике. Струнный оркестр железнодорожников, которым по-прежнему дирижировал Свидерский, старался изо всех сил и умений, какие имелись, и почти не фальшивил.