Несравненная

Он откачнулся от стенки и уже собирался выйти из комнатки, как дверь распахнулась, и Ласточка широко взмахнула рукой, показывая, чтобы он следовал за ней. Николай вышагнул за порог, пошел, глядя в широкую необъятную спину, плотно обтянутую пестрой кофтой, и не заметил ступеньки в коридоре, запнулся, едва не упал, успев зацепиться рукой за стену.

— Ты чего? Ноги не держат? — Ласточка, обернувшись, внимательно на него смотрела и поддергивала рукава кофты, словно собиралась подхватить его, если он снова начнет падать. — Да ты в себе ли, парень? Будто пьяный...

— В себе, в себе, и капли во рту не было. Запнулся нечаянно. Куда теперь?

— Куда, куда... — проворчала Ласточка, — на кудыкину гору! Ты бы, парень, отказался и не ездил с ней, она, Арина Васильевна, такая у нас, норовистая, взбредет блажь в голову и — вынь да по-ложь! Ты скажи, что не можешь...

— Чего я не могу?

— Ну придумай, соври чего-нибудь, что я, учить тебя буду!

— Ты про что говоришь? Я понять не могу!

— Да где уж тебе понять! Как мешком стукнутый! Ясным языком толкую — Арина Васильевна куда-то ехать с тобой собралась, и коляска вон у черного входа стоит, ждет... Дед какой-то страшный сидит. Чует мое сердце, не к добру это... Ты откажись, парень, скажи, что захворал! Ой беда, и Яков Сергеича, как на грех, нету — дела у него нашлись! А то он не знает, что за ней глаз да глаз нужен! — выговорив все это на одном сиплом выдохе, Ласточка осеклась, обреченно махнула рукой и громко затопала к черному входу, толкнула широкой растопыренной ладонью толстую тяжелую дверь, и та отлетела нараспашку словно была невесомой.

На улице тихо покоился теплый майский вечер. Над Быстру-гой, догорая, истаивал огненный закат, но длинные, розовые полосы его еще лежали на земле, и даже необъятная, седая борода Лиходея отсвечивала, словно ее подкрасили. Сам Лиходей, уже без балалайки, сидел на козлах, перебирая в руках вожжи, сдерживал своих коней, готовых рвануться в галопе, и нетерпеливо оглядывался, ожидая приказания.

И оно последовало:

— Николай Григорьевич, прыгай сюда, скорее!

Даже не успев ни о чем подумать, Николай, отзываясь на этот голос, запрыгнул в коляску и Арина звонко, бесшабашно выкрикнула:

— Гони, Лиходей, гони!

5

Ярмарочный комитет занимал в пассаже ровно половину второго этажа. Были здесь рабочие кабинеты для служащих, имелся свой телеграф, электрическое освещение, а в просторном овальном зале, предназначенном для заседаний комитета и для приема особо важных гостей, висела большая картина в богатой резной раме, изображающая открытие ярмарки. Все на этой картине было узнаваемым: и панорама Иргита с синей дугой Быструги, и Ярмарочная площадь, и магазины, и торговые ряды, и над всем этим торжественно развевался трехцветный флаг на высоком, специально устроенном флагштоке, составленном из толстых бревен, выкрашенных охрой.

Вот к этой картине первым делом и подвел Якова Сергеевича Черногорина городской голова Гужеев, он же председатель Ярмарочного комитета. Подвел и, придерживая гостя за локоть, принялся рассказывать:

— Ярмарка считается открытой, как только поднимается флаг. Традиция идет с незапамятных времен, и мы ее строго соблюдаем. Вы это сами скоро сможете увидеть. И еще у нас примета есть: если флаг на восток под ветром вытянется, значит, ярмарка удачной для сибиряков будет, а если на запад, значит, для москвичей и для расейских. Здесь, на картине, как видите, художник сибирякам потрафил. Поверьте, уважаемый, ярмарка для нас сама жизнь: и радость, и праздник, и работа, и служба...

Яков Сергеевич вежливо кивал головой, делая вид, что внимательно слушает Гужеева, а сам в это время думал, пытаясь ответить на один простой вопрос: «Зачем он меня позвал? Что ему нужно?» Ясно пока было лишь одно: уж не затем, конечно, он приглашен в Ярмарочный комитет, чтобы полюбоваться картиной, пусть она даже изображает торжественный момент. И не для того, чтобы слушать пространную речь Гужеева об иргитских традициях. Причина имелась совсем иная. Вот только какая?

А Гужеев между тем, не сбиваясь, словно бодро шагал по ровной дороге, продолжал:

— Сейчас для нашего славного Иргита не лучшие времена наступили. Мы надеялись, что железную дорогу через нас поведут, а вот ошиблись — мимо ее проложили. И оказались мы теперь, как на выселках. Не торопятся к нам большие люди с большими капиталами ехать... Обороты падают, казна городская пустеет...

— Я, конечно, очень сожалею, уважаемый господин Гужеев, да только никак понять не могу — чем же я вам могу быть полезен? Я же не торговец, не промышленник и ничего в таких делах не понимаю, наоборот, мне кажется, что ярмарка ваша процветает. В городе ни пройти, ни проехать — одни телеги... Так чем я могу быть полезен?

Гужеев добродушно покачал головой:

— Какой вы нетерпеливый, Яков Сергеевич, прямо, как пылкий юноша. Ладно, не буду вас больше мучить. Пойдемте, отужинаем, а там и просьбу нашу я вам изложу. Учтите, это не моя просьба, а членов Ярмарочного комитета. Прошу!