Несравненная

— Да где ж та полиция! Я и знать не знаю!

— Спросишь у людей — подскажут. А мне — некогда, по делам тороплюсь.

— Арсений Кондратьич, какая муха тебя укусила? Будто чужой! — Марья Ивановна всплеснула руками и от удивления даже отступила чуть в сторону.

— Не помню я, чтоб мы роднились! Сказал — некогда! — Алпатов бочком проскользнул мимо, дробно состукал каблуками, спускаясь с крыльца, и нырнул в калитку, за которой, как успела увидеть Марья Ивановна, его уже дожидалась легкая коляска. Ездовой, сидевший на облучке, негромко свистнул, хлопнул вожжами, и коляска укатила неслышно, даже пыль за собой не подняла — будто ветром сдуло.

Марья Ивановна бессильно опустилась на верхнюю ступеньку крыльца и завыла — в голос.

Откуда ей было знать, совсем потерявшей голову от горя, что Алпатов, от которого добивалась она помощи, сам не ведал, куда ему деваться. Если бы не жена, не дом и лавка, и какой-никакой, а крепкий достаток, плюнул бы он сейчас, выругался позаковыристей и уехал бы, хоть к черту на кулички — только бы избавиться от липкого страха, который мучил его с той самой минуты, как увидел Филиппа Травкина, словно явившегося из давней и, казалось бы, напрочь забытой жизни. Сколько лет прошло!

Не думал и не вспоминал Алпатов о давнем случае, когда пришлось ему выполнить приказ Естифеева и лжесвидетельствовать, что видел своими глазами, как Филипп Травкин и Василий Дыркин вместе выходили из ограды в ту ночь, когда зарезали банковского служащего Астрова. Соврав один раз, Алпатов и сам поверил, что именно так все и было, как он говорит. И на суде твердил, ни разу не сбившись, те же самые слова, какие сказал в памятное утро полицейским. Ему поверили.

А попробовал бы он иные слова сказать! Себе дороже. Был в то время мелкий лавочник Алпатов перед Естифеевым в долгах как в шелках. Поэтому и подчинялся без долгих разговоров и без лишних вопросов. Да и не потерпел бы Естифеев ни разговоров, ни вопросов, выложил бы долговые векселя разом и ступай, миленький, с холщовой сумкой через плечо на Ярмарочную площадь — лазаря душевно петь и милостыню просить Христа ради.

Все исполнил Алпатов, что ему было приказано. А затем — позабыл.

Но прошлое явилось нежданно-негаданно и властно ухватило за глотку — душит.

Вчера вечером, когда возвращался Алпатов домой, встал у него на пути, словно из-под земли вылупился, Филипп Травкин, так неожиданно, что отшатнулся Арсений Кондратьевич и руками взмахнул, будто перед ним леший объявился. А Филипп с улыбочкой — где он только научился, сволочь этакая, улыбаться по-волчьему?! — говорит ему, что через два дня он поздно вечером ночевать придет и чтобы дверь ему открывали сразу же, не любит он долго ждать. Сообщив эту новость, Филипп продолжал стоять, заступив дорогу, и долго разглядывал Алпатова. Постоял, поразглядывал и вдруг ошарашил, словно тупой палкой под самый дых сунул: подъедет, сказал, завтра утром раненько коляска, садись в нее и езжай, куда тебя возница повезет, да не вздумай сбежать или не поехать — худо будет. Пригрозил пальцем, улыбнулся волчьей улыбкой и — был таков.

Алпатов побоялся ослушаться. Положил в дорожный свой чемоданчик кое-какую еду, сунул на всякий случай бутылку водки и ехал теперь в коляске, глядя в широкую спину молчаливого возницы, пытаясь понять — куда же его везут?

Коляска между тем миновала Сенную улицу, выскочила за город, и бойко покатилась по дороге, направляясь вверх по Быструге, которая поблескивала с правой стороны, словно длинная голубая заплата на яркой зелени. Возница время от времени подбадривал каурого жеребчика бичом, и нетрудно было догадаться, что он торопится, боясь опоздать. Зачем торопится, к кому? И на эти вопросы ответов даже не маячило. Алпатов сник духом, заерзал подошвами сапог по днищу коляски и даже подумал с отчаянностью — может, выпрыгнуть? И сам же себя остановил: выпрыгнуть можно, да только убежать не удастся, в один мах возница догонит и заломает, без всякого труда, вон у него какие ручищи — весла лопашные! Он перестал ерзать ногами, уселся удобней и обреченно вздохнул — будь, что будет, теперь не переиначить.

Дорога вильнула, скатилась к самому берегу Быструги, и лицо обдало свежим дыханием речной прохлады. Алпатов, словно умывшись, взбодрился, и мысли к нему стали приходить совсем иные: а чего он, спрашивается, раньше смерти помирать собрался? Ведь еще ничего не известно, может быть, все и устроится... Но тут дорога резко поднялась на горку, открылся широкий вид поймы Быструги, и сердце Алпатова екнуло от щемящего предчувствия. Он, кажется, начинал понимать, куда его везут.

И предчувствие не обмануло.

5