Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

В опубликованном тексте история эта призвана объяснить, почему композитор разуверился – но в чем именно? Иными словами, что же послужило тем самым «лекарством от тщеславия»? Рассказ идет, на первый взгляд, о подлости оркестра, затем – об их непостоянстве. «Местные» (то есть западные) читатели всегда удивляются, когда узнают, что не все советские музыканты стояли сплоченным фронтом против «властей» и не все подпадали под западную же категорию «прогрессивно мыслящих». В куда более сложной действительности, которую иллюстрирует Колин рассказ, даже такие профессионалы, как оркестранты Большого театра, получившие образование в тепличных условиях, где они подвергались безостановочной идеологической муштре и находились в творческой изоляции, могут в итоге мыслить весьма провинциально и вести себя весьма обывательски. Но образовательные «теплицы» везде так работают. Воспитанники Джульярдской школы в те времена демонстрировали примерно такую же узколобость в отношении современной музыки. Это не было отличительной особенностью советского режима, и Коля скорбит в конце текста о другом. Все это – для отвода глаз.

Чтобы услышать подлинную историю, вспомним тщеславные мысли, роящиеся в голове Коли во время поклона: «Мне тридцать лет, я вошел в Большой театр без протекции, без рекомендации Министерства культуры, выдержал тяжелейшую борьбу с оркестром и вот теперь выходил на поклоны в главном театре Советского Союза! Я победил!» Но, разумеется, как он сам наглядно продемонстрировал, мысли эти совершенно не соответствовали действительности. Заказ он получил по знакомству, а над интриганами из оркестра одержал верх лишь благодаря заступничеству Шостаковича. К успеху он, как и все прочие, пришел по блату, пускай этот блат и был предоставлен из лучших побуждений, а не по партийной указке. Именно это осознание по-настоящему «вылечило» его от тщеславия. Если тебе нужно победить без блата, то, как заверяет нас этот рассказ, ты точно проиграешь. Перед нами – манифест аристократии исключенных, поведанный с точки зрения уже «ушедшего в подполье» Каретникова. Вся его карьера была посвящена попыткам ниспровергнуть саму категорию «блата», и он заплатил за это высокую цену.

Воплощая собой элитарность самого неуступчивого толка, Коля отрекся от всей музыки, написанной им до обращения в двенадцатитоновость, – то есть всех его произведений, находящихся тогда в обращении. На момент нашего знакомства он издал семь вещей, шесть из них были выполнены в малых формах для вокала и фортепиано, включая хоральные обработки русских народных песен. Но было среди них и одно крупное произведение – «Драматическая поэма» (1960) для большого оркестра, op. 12, адаптация оригинальной музыки к фильму «Ветер» (1958). В 1964 году Касаткина и Василёв поставили по «Поэме…» второй балет Каретникова в Большом – «Геологи», с подзаголовком «Героическая поэма». Партитура вышла в 1969 году тиражом в каких-то 125 экземпляров, один из которых – пусть и без обложки – я случайно обнаружил в музыкальной комиссионке возле Консерватории на улице Герцена (ныне Большая Никитская, как в дореволюционные времена). Во время следующего визита я показал свою находку Коле и попросил поставить автограф на память. «Ах, дорогой, не могу», – ответил он. Вещь была написана в его старом стиле. «Я ее уже не признаю», – пояснил он. Разумеется, в полном перечне работ в конце биографии Селицкого рядом с «Поэмой…» стоит звездочка, означающая, что сам композитор в свой послужной список это наименование уже не включает.

Ну, ничего страшного. У меня, в конце концов, осталось от него множество писем с подписью. Да, подписаны они просто «Коля», но на конвертах от руки выведено имя отправителя: «Н. Каретников». Автографов у меня и так хватает. И все же его отказ подписать партитуру для друга и поклонника показался мне жестом избыточной принципиальности. Сейчас, прочитав книгу Селицкого и статью историка балета Анны Меловацкой о «Геологах», я уже знаю, что Каретников хотел использовать для этого балета свою Четвертую симфонию, но, как пишет Меловацкая,

атмосфера в стране демонстрировала неприятие подобных «экспериментов». Было очевидно, что балет с такой музыкой не допустят к постановке. Было принято решение заменить Четвертую симфонию на «Драматическую поэму»[556].