Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Сергей Рудаков, поэт-неудачник и филолог-нарцисс, при жизни славы не добился, хотя жадно об этой славе мечтал. Он приходился дальним родственником писателю Константину Вагинову (сестра Рудакова была замужем за братом Вагинова) и был его восторженным учеником и наследником по прямой. При этом очень важно отметить: он был вагиновским персонажем.

Рудаков, кажется, весь вышел из «Козлиной песни» – возможно, первоочередного текста о превращении Санкт-Петербурга в главный бывший город, о нецентральности, спрятанности, ранимости Петро-Ленинграда в ХХ веке. В этом романе (как и во всей тетралогии вагиновских романов) полным-полно человечков со странными амбициями и наваждениями – они коллекционеры. Человечки-коллекционеры пытаются собрать заново, воедино распавшуюся материю павшей столицы исчезнувшей империи.

Из этого сора появляется и наш герой, Рудаков, тот, кто следует за, следует потом и по пятам, всегда как бы слегка запаздывая.

У Рудакова в романе Вагинова, кстати, есть персонаж-рифма, некто Миша Котиков, напрямую срисованный блестяще-злобным перышком с петербургского персонажа-собирателя Павла Лукницкого, который, в частности, собирал Гумилева по расстроенным вдовам (история фикций, профессиональных навыков, дневников и приключений самого Лукницкого еще ждет своего часа и своего исследователя). Не только Лукницкий, но и Рудаков подходят под описание этого собирателя теней.

Рудаков следовал и следил за Тыняновым, за Вагиновым, за Кюхельбекером, за Сумароковым, за Цветаевой: он был обуреваем страстью следовать за поэтом и, приблизившись, делать из этого поэта, из его поэтического (но иногда и человеческого, даже, возможно, физиологического) материала то, что казалось ему своим: то, что ему хотелось присваивать и улучшать. В случае Гумилева (часть архива которого досталась именно ему) он присваивал мертвого, законченного поэта; в случае Мандельштама – надломленного, незаконченного поэта, которого удалось, подперев, вывести из немоты; в случае Ремезова – поэта, находящегося в процессе умирания.

Именно воронежская история является, безусловно, самой разительной из всех историй о преследованиях поэтов Рудаковым.

Его отношения с ними, с «псишами» (от слова «псих» и от слова «Психея», по настроению), с «Оськой» и «Надькой», в Воронежской ссылке в 1934–1935 годах представляют одну из самых захватывающих, трогательных и отвратительных мини-драм отечественного модернизма. Самопредательские письма Рудакова жене (По)Лине я бы издала под одной обложкой с «Бледным огнем» Набокова – в качестве комментария к комментарию к истории о том, как читатель мешается умом на мысли, что он не читатель, а писатель, автор. Именно из этих писем стало известно, какого накала достигла рудаковская страсть к обладанию поэтом и воздействию на него.

Итак, Рудаков сидит в Воронеже, в ссылке с Мандельштамами во взаимовдохновении и взаимоистязании, при этом поэта и его почитателя соединяет глубоко паразитическая связь. Мандельштаму, судя по всему, льстит внимание темпераментного знайки, кроме того, его творческому механизму в тот момент остро необходим активный, даже соучаствующий читатель, слушатель, водитель, толкатель и толкователь. Тот, кто варит ему кофе и даже суп (совместно с Ахматовой – без Рудакова мы никогда не узнали об этой ее способности), унимает тревогу, переводит через дорогу, стряхивает градусник, говорит, что тот не умирает, провожает на трамвай, считает (и справедливо) «лучшим, может быть, в мире поэтом». На эти несколько месяцев Рудаков стал одной из самых активных муз русской литературы.

В то же время и сам Рудаков из этой связи черпает все: придумывает себе роль не только няньки, воспитателя, утешителя, собеседника, но и соавтора. Он совершенно всерьез полагает себя ответственным за явление поздней поэзии Мандельштама – одного из самых удивительных сокровищ русской и мировой поэзии.

Не только в не дошедшем до нас «ключе» к поэзии со/ссыльного, но и в письмах жене (игравших гибридную роль дневника и литературной лаборатории) Рудаков оплетает собой текст Мандельштама, пытаясь стать его оправой: по дикому, оргиастическому танцу местоимений мы можем заметить, как в сознании Рудакова размывается различие между ним и «подопечным поэтом»: «Мы вчера надиктовали (мне) около 150 строк», «Из полузабытых обломков стало нами строиться новое стихотворение… Оська смущен и старается делать вид, что я “только помогал”», «Он подкис и говорит: а мы правительству заявление подадим, что отдельно не можем»[295].

Перед нами чудовищный механизм иллюзорной, фантомной апроприации: Рудаков начинает понимать себя «семьей» поэта («Надин держит себя ультрачудно (поняв и приняв мою роль в Осипе)»), и, самое главное, он сам, как ему кажется, впадает с Мандельштамом в отношения общности, гибридности, близнечности. Рудакову кажется, что он сам становится своим Другим, предметом своего главного желания – Настоящим Поэтом.