Нестихи. Книга вторая

Самое для меня загадочное и непознаваемое проявление воспоминаний – это запах. Как его описать? Ведь сирень для каждого пахнет по-своему, тем более в прошлом. Запах памяти – это хитросплетение светотеней и лопнувших мгновений, и душа колышется на этом сквозняке от неприкрытой двери в былое. Каждый человек, который живет у нас в сердце, состоит из милых мелочей, он, как пазл, складывается из фотографического полуоборота с прядью волос, лёгшей по ветру на лицо, из смеха, из цветочного куста, по которому только что прошла ладонь, из силуэта, сливающегося с сумерками. Когда мне нужно собрать твой пазл, я в первую руку беру тот вечер без названия и даты, где-то на закате прошлого века в каком-то уже неважном году. Была зима, хотя в душе был март. Мы (кто «мы» – не помню, просто «мы», ну если хочешь – «детство»), итак, мы сидели у тебя в комнате при свечах и слушали музыку… пока я пишу это, память начинает подбрасывать мне пыльные детали, которые давно лежали нетронутыми на мнемоническом складе… это были маленькие колонки, они подключались к плееру… вот только цвет не разберу… не красный ли? Мы сидели молча и слушали. Чуть позже в «Утренней почте» Николаев рассказал, что в этой песне поётся о том, что «ты уже не та маленькая девочка, время идёт…». Помнишь, он перед иностранной песней всегда рассказывал краткое содержание, чем портил магнитофонную запись… так вот, мы сидели и слушали… я сейчас понимаю, почему мы так беззвучно и бесшумно сидели – мы впитывали тот вечер, забирали его с собой в будущее… но я никак не могу воспроизвести в памяти запах, запах твоей комнаты, запах первых чувств… мне кажется, что этот запах, как пароль ко всему детству, он как недостающая деталь в часовом механизме, стоит его добавить, и где-то в глубине коробки что-то затикает, заскрипит и медленно, но уверенно раскроется шкатулка, и заиграет музыка, и закружится балерина, и детство уже никогда не покинет меня, всегда будет под рукой, как старый, пушистый кот. Хотя, может в этой незавершенности картины прошлого и есть её ценность. А ценность эта заключается в том, что каждый раз, когда Мнемозина поманит нас забытым штрихом, по душе пробегают мурашки, это значит, душа ещё жива!

Не исчезай! Ты единственное доказательство моего мушкетерского детства!

«БАШНЯ»

А если это не выход?

А если выхода нет?

А если все надежды на панацею, как туман утренний?

Он не рассеется, он поднимется вверх и станет беспросветным низким летящим небом над головой.

Вот это и есть отчаяние – когда боишься открыть глаза и увидеть, что кругом ни одного солнечного блика, лишь неподвижные серые пятна на серых стенах… и ты уже никогда не проснёшься, улыбаясь.

Можно лишь перетерпеть эту боль и стать прозрачным в бесцветном мире – стать неотличимым…

И бежать…

Бежать на край света, на край серого цвета.

И там, на разрушенной башне, на самой её вершине, над которой пролетают клочья облаков, безнадежно раскинув руки, беззвучно выть…

и слезы высыхают, не успев упасть, и высыхает безутешное тело…

и прах к праху льнёт, льнёт с последней надеждой,

которая колышется миражем за той гранью,

где каждое устремление достигает своего нуля.

«НОЧНОЙ ПОЛЁТ»

На пересечении музыки и книги рождается особое томление души.

Когда слова ложатся на нотный стан, а мелодия витиеватым предложением звучит с печатной страницы.

Ближе к полночи, когда мир затихает, и лишь внутренние ходики гулко тикают в ушах, в глубине что-то начинает шевелиться, перетекая из формы в цвет и обратно.

Первыми в эту игру вступают переломленные тени и шелест невидимых авто, развозящих по ночным проулкам сновидения.

Как будто на маленькой сцене в парижском клубе творит свою джазмагию Жак Люсье – сначала щеточками по барабану, как гребнем по длинным волосам…

Потом вступает контрабас… это за окном мерно засветила холодная луна и внезапно синкопой сверкнула на глянцевой обложке отложенной книги.

Зал замер, зал ждёт маэстро… Прожектор, прозрев, мягко раздвинул темноту над роялем, длинные пальцы поставили на черную лакированную крышку бокал с пригубленным коньяком…

взмах толи крыла, толи руки и пролились первые ноты. И потекли «Времена года» с аллюзиями, с мечтаниями, со своими ветрами и закатами…

Это заиграла память. Память, она же может жить по обе стороны вдоха.

Бывает память воспоминаний, а бывает память грёз.

В первом случае мы сотрудничаем со временем, а во втором – мы им управляем.

К примеру, мы можем с особой русской негой, будто морозным вечером в открытых санях, укутавшись с богатый тулуп, понукать – «Эй, возница, притормози, дай послушать, как падает снег…».

Или запускать мгновения в беличье колесо и бесконечно наслаждаться ароматом чая тенистым июлем на поскрипывающей веранде.

Мы можем вспоминать наши несбывшиеся мечты. И от этого придавая им временную прописку на временнЫх территориях наших поселений.

В этих трещинах между секундами способна поместиться целая жизнь. И скромно, не афишируя своей всемогущности, мы стоим чуть в стороне, как молодые боги, тихо улыбаясь сотворенному…