Нестор-летописец

— Ну тогда… тогда… А пошли их, князь… — Тут он произнес нечистое слово, обладавшее грубой силой земляных стихий. Такие слова дозволялось употреблять только старшей дружине и лишь в особых случаях. Если его произносил кто из младших кметей, старшие мужи могли искупать смельчака в выгребной яме либо посадить голым задом на лед, дабы остудил ятра. Если оно вылетало из глотки простолюдина, тот мог лишиться какой-либо части тела.

Изяслав Ярославич, расхохотавшись, упал в траву.

— Я… я… наверно… так и сделаю, Душило. — Он побагровел от смеха и велел двум кметям, стоявшим поодаль, поднять его. Уходя, показал храбру кулак: — Две седмицы. Более не дам.

Проводив князя взглядом, Душило спросил Тарасия:

— Ты что меня на одр укладываешь, отче? Еще бы сказал, что я помираю.

— А ты думаешь, князь Мстислав будет рад увидеть тебя? Когда ты сидел в порубе, он не заботился о твоем здравии.

— Ну да, распахнет объятия и облобызает, — хмыкнул Душило. — Да мне-то что с того? Слыхал, что князь сказал? Он меня к Мстиславу вроде дядьки определил. Так что я теперь за Мстиславово здоровье отвечаю… а не он за мое.

— Поостыть немного ему все же не мешает.

Душило поднялся и вдохнул полной грудью теплый ветер, пахнущий молодой зеленью.

— А что, Тарасий, не погулять ли нам? Не одним же ляхам веселье. Две седмицы у меня есть.

— Погуляй, Душило. А мне перед отъездом надо с печерскими иноками о духовных делах побеседовать.

— Ты куда-то собираешься, Тарасий? Что ж мне ни словом не обмолвился?

— Так ведь мы будто в Полоцк идем.

— Мы?.. А-а, ну да. Погоди, тебе туда зачем?

— Ну, Душило, — улыбнулся поп Тарасий, — сам подумай — если не мы, то кто? Людей на Руси беречь надо. Мстислав же их, как гнилую солому, в огонь бросает.

Душило просветлел лицом и крепко обнял друга.

— Хорошо ты сказал, Тарасий. Если не мы, то кто?

У старого священника хрустнули кости, но он стерпел.

20

Задубевшие, коричневые руки кузнеца неторопливо отсчитали полторы гривны кун в кошель Захарьи. Обоих холопов на черниговском торгу купили быстро и охотно. Не успел кузнец увести затосковавшего Гуньку, подошел толстый муж с гривной на шее, в серебряном поясе и с мечом на боку, со свитой из трех рабов. Хозяйским оком оглядел Несду, пощупал плечи.

— За сколь мальца торгуешь?

Захарья, увязывая кошель, не заметил объявившегося покупателя. Оборотясь, он сердито качнул головой:

— Отрок не продается.

— Хорошую цену дам, не продешевишь.

— Говорю же, не продается.

Захарья, оценив наряд мужа, старался говорить вежливо. Кто его знает, что за птица. Из боярских дружинников, не меньше.

— Ты, мил человек, не горячись, — молвил муж, явно настроившись на долгие уговоры. — Мне твой малец глянулся. Чистый, не сопливый. Не хворый. Силенка есть. А ну покажь зубы! — сказал он Несде.

Тот, затая дыхание, смотрел на отца.

— Это мой сын! — огрызнулся Захарья, не сдержался.

— Две гривны.

— Нет.

— Работа не тяжелая — в поварне помогать.

— Нет.

— Да ну тебя, дубина, — махнул дланью муж и пошел дальше меж торговых рядов.

Несда закрыл глаза, ощутив вдруг острую печаль. И сам не знал, чего в нем больше в этот миг — разочарования или облегчения. Захарья толкнул его в спину.

— Пошли.

Миновав торг, отец дал волю чувствам: наградил сына затрещиной.

— Сколь тебе говорил — не одевай посконину да рванину. Доколе меня позорить будешь?

— Прости, отец, — прохрипел Несда, едва удерживая слезы.

— Мне от твоих повинных чести не прибавится, — брюзжал Захарья, шлепая по лужам на мостовой после недавнего дождя. — Перед Истратом срамно. Думает, будто я тебя в черном теле держу. Его челядь над тобой смеется. Девки в кулаки прыскают!

Истрат был отцов знакомец, также торговый человек. У него обосновались в первый же день, как пришли из Киева. Дородный купец и жену имел под стать себе, дебелую, неохватную. Дочки его, аж шестеро девиц, на худость телес также не жаловались — все как одна похожи на крепкие бочонки, от двух с полтиной локтей до малой сажени в высоту. Захарье с сыном купец выделил нежилую клеть рядом с челядней. Но обиняками дал знать, что помещение ему может вскоре понадобиться, другого же в доме нет. Разве во дворе поискать, в амбарах.

Захарья побоялся признать, что Истратовы челядь и дочки смеются не только над Несдой.

Назавтра, с раннего утра, он велел сыну надеть суконные порты, рубаху с вышивкой, шапку и сапоги. Свои наряды отрок позабыл бы в Киеве при внезапном бегстве, но Захарья обо всем помнил.

— Пойду тебя в люди пристраивать, — сказал отец. — Хватит, набаловался бездельем.