Нестор Махно

– Ты застрелил дедушку Максюту, славного анархиста. В Екатеринославе. Помнишь? – не здороваясь, спросил Махно. Его окружала охранная сотня. Мимо них ехали и ехали повстанцы, устало поглядывая то на Батьку, то на пленных. Впереди послышалась пальба.

– Да, чего скрывать. Я его кончил, – отвечал Пархоменко. – Но и мой старший брат – анархист. Вот, письмо прислал.

Начдив добыл из внутреннего кармана листок, но видя, что Махно не проявляет к нему интереса, спрятал назад и продолжал:

– Иван счас в рядах антоновщины, в России. У них там вроде тоже сила собралась. Зовет к себе, гори оно огнем!

– Ну, и что же? – не понял Батько. Его беспокоила нешуточная перестрелка за леском. Вспомнилось, что Иван Пархоменко самовольно увел свой отряд сразу же, как узнал о союзе повстанцев с Советской властью. «Этот такой же хамелеон», – подумалось.

– Могу вам пригодиться, – с достоинством сказал Александр Яковлевич. Он все еще надеялся на внезапный прорыв своих, и надо было выиграть время. Богенгард и комиссар дивизии Сушкин с презрением глядели на Пархоменко. Вот тебе и дважды орденоносец!

Отправляясь в этот рейд, махновцы послали к буденновцам тайных агентов. Комбриг Маслаков ответил, что готов к выступлению против комиссаров. Но нужно подождать, пока и другие командиры созреют. Потому Батько так пристально разглядывал Пархоменко. Все-таки свой, украинец.

А впереди за леском уже вовсю гремели пулеметы. Это полк выздоровевшего Фомы Кожина взял в оборот авангард красной дивизии. Куда там клонится чаша весов? Вдруг в осатанении прорвутся, чтоб выручить начальство!

Махно поднял и опустил указательный палец. Пленных тут же перебили.

Пока все это происходило, сзади подоспели червонные казаки. Отступая, повстанцы вытеснили дивизию Пархоменко из села Бузовки и в который раз попали в полное окружение. По высоким берегам речки Горный Тикич засели красноармейцы и перекрыли все выходы. Был как раз тот случай, о котором не уставал повторять Фрунзе: берите их в кольцо и беспощадно уничтожайте! Град пуль и снарядных осколков обрушился на махновцев. И погода – хуже не придумаешь. Снег прекратился, выглянуло солнце. Всё как на ладони!

Сидя в тачанке, что хоронилась за хатой на окраине, Батько подозвал Василия Данилова.

– Видишь ветхий мосток? – спросил совершенно спокойно.

– Ага.

– За ним пулеметы бачыш?

– Ага.

– Так вот, чтоб от них… мокрое место осталось. От пулеметов!

Василий убежал к пушкам. Батько обратился к Марченко:

– Изготовь своих соколов. Полетите во-он туда первыми.

Артиллерийский огонь подавил часть пулеметов, что темнели наверху, и через мосток неудержимо пошла кавалерия. Перепрыгивая через трупы лошадей, кричащих раненых (здесь в суматохе погиб и бессменный адъютант Григорий Василевский), махновцы по гололеду выметнулись наверх, порубили, постреляли ближайшее оцепление и вырвались на простор.

Ошеломленные красные успели захватить лишь хвост армии – под тяжестью орудий мосток рухнул. Лазарет и обоз остались в селе и были в злобе уничтожены.

Спустя три дня повстанцы по льду перешли Днепр и устремились на Полтавщину.

Надо ежедневно в хвости в гриву гнать (и бить, и драть) Главкомаи Фрунзе, чтобы добили и поймали Антоноваи Махно.

Ленин – Солянскому.

Всюду искрились снега: на полях, в балках, по крышам полусонных на вид хат, в опустевших панских поместьях. Аршинову даже не верилось, что где-то еще теплится жизнь. К тому же убаюкивала езда на тачанке. Колеса скрипели, скрипели, словно спрашивали: куда же гоним? Зачем? Зачем? Полулежа на сиденье, Петр Андреевич изредка открывал глаза. Ресницы заиндевели. На обочинах все так же сверкал снег. А сзади, между седыми гривами лошадей, виден был черный Батькин кожух и рука то поднималась, то резко опускалась. «Что-то доказывает Галине Андреевне. Какой неуёмный! – лениво удивлялся Аршинов. – И откуда такие берутся?»

На Полтавщине их пока не беспокоили. Правда, появилась было знакомая восьмая дивизия червонных казаков, срочно переброшенная сюда по железной дороге. Но, имея горький опыт встреч с повстанцами, бой не приняла и вскоре отстала. Впрочем, редактора это мало волновало. Под головой у него покоился чемодан с еще не допечатанным положением «О вольных Советах», кипой газет, листовок и приказов Махно. «Когда же я примусь за них? – беспокоился Петр Андреевич. – Ведь живая история движения. Кровоточащая. Кто ее напишет, кроме меня? Кто?»

Проезжали подслеповатый, весь в сугробах хуторок, и почему-то вспомнился заковыристый матрос. Как же его? Петренко? Нет. Петров? Да нет. Петриченко, вот как! Степан, кажется. Летом встречались где-то в этих краях. «Не матрос я, а военмор!» – уточнял он с детской гордостью. «Что, есть разница?» – усмехнулся Аршинов. «Ну, вы даете, штатские. Огро-омная! Знаешь, как у нас поют? Послухай: