Нестор Махно

Все, кто собрался на чердаке, знали только черную работу и войну. Что ждет их завтра, в мирное время? Об этом не хотелось думать, хотя совершенно ясно: ототрут в угол более грамотные вертихвосты. Так зачем же сегодня соглашаться с Махно?

Он тяжело вздохнул: «Ну, что ж. Я не теоретик и не претендую на эту роль. Устали хлопцы. На новую горку им уже не вскарабкаться. Эх, жаль, и только!» Нестор Иванович взял тетрадь и, горько усмехаясь, разорвал ее на клочки.

О «Новой Декларации» больше не вспоминали. Батько тем не менее продолжал писать. Его спрашивали:

– Про что калякаете?

– Стихи сочиняю.

– Во-о, Пушкин нашелся! – шутили отдохнувшие, повеселевшие хлопцы. Их уже манил вольный простор.

А Махно всё переделывал на разные лады вирши Пети Лютого:

Ой ты, батько мий, стэп шырокый,
дэ обнимэмось мы з тобою?

Тайный голос нашептывал, что их лодка скользит уже к последнему порогу. Будут победы, и славно погуляют еще на воле. Но большую судьбу за хвост нет, не поймать. Голос ее труб затухал. Не поняли это хлопцы, эх, не вняли…

В крайне осторожных скитаниях из колоний в хутора минул апрель. Отцвели абрикосы, вишни, заневестились и яблони, когда появился долгожданный гонец. Прислал его атаман Глазунов. Сибиряк, он бил Колчака, получил орден Красного Знамени, служил в карательной дивизии и осенью перешел к махновцам. При распылении сил остался в плавнях Днепра и теперь, по теплу, желал присоединиться к Батьке. В начале мая прибыл.

– Еле вырвался! – докладывал Глазунов. – Осталось, едрена вошь, всего тридцать сабель и пять пулеметов.

– Зато каких! – подбодрил его Махно. – Прошли огонь, воду и медные трубы. Им же цены нет!

Он говорил это уже с тем азартом и силой, что так привлекали людей. Сибиряк с благодарностью обнял Батьку и поцеловал.

Через пару дней заявился с хлопцами Иван Херсонский – рабочий из Николаева. После чарки спросил:

– Ты, небось, дуешься, Нестор Иванович, на Харлампия Общего?

– А как же! Сволочь, ограбил церковь тогда, в Курской губернии, убежал от кары и целый полк увёл!

– Напрасно строжишься, – опустил голову Иван. – Общего зарубили. Мы шли к тебе, попали в ловушку. Почти весь полк лег костьми.

Махно вздохнул.

– Жаль Харлашку. Лихой был джигит. А это кто с тобой? Вроде знакомый.

– Э-эх, Батько, стареешь, – огорчился Херсонский. – Ану приглядись. Он же тебя спасал три года назад!

– Неужто Захарий? – не мог узнать его Махно, настолько тот зарос и заматерел. – Петрович? Ну, здоров! – они обнялись.

– Я неистребимый, – обрадовался Клешня. – Нэ дають помэрты продагэнты. Всэ забралы, и од мэнэ пощады нэ дождуться.

– Орёл! – похвалил Батько. – Да мы теперь разгоним любую дивизию! Ну что, члены штаба, в поход? Стыдно нам прятаться!

Что такое поэт? – Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Поэт, это – это носитель ритма.

А. Блок. «Дневник». 1921 г.

Слуха у меня не было, и любовь моя к музыке осталась слепой и беспомощной навсегда.

Л. Троцкий. «Моя жизнь».

Галина с Феней в косынках и широких крестьянских платьях пололи огород. Было тихо, солнечно. Над маками-самосейками гудели пчелы.

– Ой, погано, – сказала Галина, не разгибаясь. Подруга уставилась на нее. – Зэмля, як каминь. Голод будэ.

– Пессимистка, – усмехнулась Феня. – Еще всё впереди: дожди, грозы!

За огородом, в дремотных тростниках, голубела речка Берда, и оттуда со связкой рыбы шел дедушка Максим, у которого скрывались беглянки.

– Хватит вам кланяться. Пишлы! Уху варыть, – звал он.

Галина подняла голову и затаила дыхание. К их заброшенному хутору из пяти хат направлялись всадники. Сердце ёкнуло: «Нестор!» Но он летел бы соколом, а эти еле ползут. «Неужто чекисты? Кто-то выдал!» – мелькнула страшная догадка.

– Глянь, подруга, – шепнула Галина.

Феня распрямилась, посмотрела из-под руки, мазнула черным пальцем по щеке.

Дедушка подошел, улыбнулся.

– Вы вроде носами рыли капусту!

Но тут залаяли собаки. Хозяин тоже увидел незваных гостей, что приближались к хатам: верховые, подводы.

– Кого цэ черт нэсэ? – сказал озабоченно и засеменил во двор. Женщины нагнулись и продолжали ковыряться в земле.

Впереди отряда (было в нем не больше эскадрона) ехал военный в фуражке со звездой, гимнастерке и галифе.

– Ты кто, дед? – строго спросил он, спрыгивая с коня.

– Пасечник. Максым.

– Бандитов, случаем, не пригрел?

– Бог миловал. А вы, я бачу, красни?

– Зверев я. Не слыхал?

Судя по говору, командир был не местный, из России. Скуластое неприветливое лицо его запылилось.

– Чув про вас, чув, – кивал дедушка.

– Давно обитаешь на отлёте?

– Та вжэ рокив, мабуть, сорок. Пчел пасу.

Их обступали красноармейцы: всё молодежь, лет по двадцать или чуть больше.

– А кто это у тебя, старикан, в огороде? – поинтересовался один из них, белокурый, с перевязанной рукой. Смотрел недоверчиво.

– Дочки помогают по хозяйству.

– Ану зови! – приказал Зверев.