Несусветный эскадрон

Гусар удивился, и совершенно напрасно. В тяжкий час народных бедствий барышни выражали свою любовь к отечеству и ненавить к врагу тем, что отказывались писать и изъяснятьсчя по-французски.

Конечно же, письмо кишело орфографическими ошибками, но Сергей Петрович и сам был такой грамотей, что хуже некуда.

Наташенька явно сидела, покусывая перо и думая по-французски, а потом сама себя переводила на русский язык, отчего случались всякие курьезные обороты. Но гусар ничего не замечал, ибо с первых же строк был назван нежным другом и заверен, что пребывает в памяти и сердце навечно.

Он, приоткрыв по-мальчишески рот, читал дальше, а эскадрон, бесшумно разместившись в ряд на скамейке, смотрел на него.

Первой насторожилась Адель Паризьена. Она заметила, что рассеянно-нежная улыбка командира вдруг растаяла, а сам он сперва отнес листок подальше от глаз, потом поднес совсем близко и странным взором уставился в подозрительные строки.

Среди наивного лепета, столь милого его сердцу, возникла вдруг не предвещавшая ничего доброго фамилия «Древоломов».

Наташенька впопыхах сообщала, что носитель сей страшноватой фамилии посватался к ней на днях. Будучи хозяином изрядного поместья, не заложенного и процветающего, владельцем нескольких тысяч душ, наследником двух богатых тетушек, фрейлин былого двора, господин Древоломов был обласкан батюшкой… И, поскольку жива еще память о тех событиях, связанных с ее именем, батюшка был премного благодарен господину Древоломову. И вот – судьба ее решена, зловещий жребий выпал ей на долю!..

– «Пусть я отдана другому, пусть! – писала расстроенная Наташенька. – Пусть он задарит меня бриллиантами, среди коих одно колье к свадебному платью стоит не менее целой деревни и очень мне к лицу, пусть! Пусть он увезет меня в свою Древоломовку, где я зачахну в слезах и горе! Пусть он после этого вывезет меня на всю зиму в Санкт-Петербург и представит ко двору! Но ты, ты единый избранник души моей!»

Далее Сергей Петрович читать не стал.

Незачем было…

Он медленно и аккуратно сложил письмо.

Эскадрон понял, что командир получил недоброе известие. И нетрудно было догадаться, какое именно. Непостоянство любимой женщины, да еще в военную пору, было во все века делом обычным, легко объяснимым и потому простительным.

Адель первая сорвалась было со скамьи – да и замерла. Не было у нее такого утешительного слова, что нашло бы путь к Сергееву сердцу. Да и обнять его она побоялась.

– Ну вот… – сказал гусар. – Письмецо… Как же так?.. Обещалась ведь… Женихом называла… Как же быть-то? Говорила – если насильно под венец потащат, вырвется – и в пруд головой!.. Что же это такое, а, други?..

Тут Адель поняла, что слова вовсе ни к чему, даже самые проникновенные. А требуется совсем другое средство.

Она резко повернулась и пошла искать Зайчиху. Та уже обряжала скотину на ночь.

– Водка нужна, – сказала ей Паризьена.

– Сколько?

– Чтобы человека уложить.

– А что за человек?

– Гусар.

– У меня столько не будет, – подумав, отвечала корчмарка. – Ни из Риги, ни со здешних винокурен сейчас ничего не получить… Война же! И все, кто ни заедет, напиться норовят!

– Если заплачу вдвое, то найдется? – спросила Паризьена.

– Надо поискать, – туманно сказала Зайчиха.

Но когда она принесла заветную бутылку, Сергей Петрович отодвинул ее.

– Не надо, – сказал гусар. – Я свою бочку уже выпил. Ну что же? Выходит, свободен… Как полагаете, други, свободен я теперь от слова? Или нет?

Мач насторожился – любимое словечко прозвучало!

Ешка, кому отвечать выпало первым, подумал, почесал в затылке и вздохнул.

– Век бы той свободы не видать…

– Что так уныло? – осведомился Сергей Петрович. – Уж ты-то, я полагаю, никаких уз терпеть не стал бы…

– Стал бы, – признался Ешка. – Как по-твоему, командир, чего я без своего табора слоняюсь? Ведь в таборе безопаснее. Там старшие, они с господами договориться умеют. И женщины бы за детишками приглядели. И сыт бы всегда был.

Сергей Петрович пожал плечами – зачастую он отказывался понимать цыганскую логику.

– Ну, говори уж! – велела Адель. – Не томи душу.

– Да прокляли меня, – скучным голосом сообщил Ешка.

– Как это – прокляли? – удивилась Адель. – Ты что, веришь в такую ерунду?

– Проклятие, по-твоему, ерунда? – несколько оживившись, спросил цыган.

– Су-е-ве-рие! – четко произнесла маркитантка. – Это еще в прошлом веке все знали! Непросвещенный ты человек, Ешка.

– Суеверие! – повторил Ешка. – А почему же я тогда гордым стал?

Адель уставилась на цыгана с великим недоумением.

– Так это же замечательно, что ты – гордый!

– Замечательно? – рассердился Ешка. – Я со всем табором рассорился через эту проклятую гордость! Ни в чем на уступку пойти не мог! Вот и болтаюсь теперь один с охапкой мальчишек! Вот и свободен!

– Ну так помирись! – рявкнула Адель.

– Не могу! Я же гордый!

– Отложи гордость на минутку в сторонку!

– Так меня же прокляли!