НЕТ

И запах у неба тоже есть. На рассвете, если оно не взбаламучено облаками, не просечено ветром, небо пахнет росой, травами, чуточку лесом, особенно сырым… Высокое небо – прозрачное и холодное – пахнет снегом, весенним подтаивающим льдом, родниковой, незамерзающей водой… Бывает, небо пахнет горько и скорбно – дымом. Все, кто летал над лесными пожарами, где-нибудь над сибирской тайгой или над северными торфяниками, знают этот запах. Знают его и летавшие на войне.

Запах дыма – запах большой беды. Заслышав его, не успокаивай себя ни праздничной голубизной небесного свода, ни нарядной крахмальностью беспечных облаков, ни солнечными зайчиками на воде. Правде надо глядеть в лицо, глядеть прямо, не жмурясь, даже если дым ест глаза…

Раньше с ним этого не случалось: заполняя полетный лист, Хабаров вдруг останавливался и взглядывал на штурмана.

– А какое сегодня число, Вадим?

Виктор Михайлович спрашивал и у матери, какой нынче день, и очень удивлялся, когда вместо среды, как он полагал, оказывался четверг.

– Четверг? Ну да? Вот черт возьми!

Его все время не покидало чувство жесточайшего цейтнота. Надо было торопиться, надо было не упускать минуты, а они, эти проклятые минуты, как взбесились.

На тридцатке летал Володин. Доводил гидравлическую систему. Виктор Михайлович только изредка подменял его, отчасти чтобы быть в курсе дела, а больше потому, что твердо верил в принцип: одна голова – хорошо, а две – лучше. В гидравлическую систему внесли много изменений, улучшений, переделок. Володин был доволен, и Виктор Михайлович соглашался с выводами напарника. На тридцать второй Хабаров летал на смену с Бокуном. В систему питания двигателя тоже внесли серьезные коррективы, и теперь надо было накручивать часы налета.

Тридцать вторую машину поднимали еще и еще то Бокун, то Хабаров. Ходили на разных высотах, меняли режимы нагрузок, чертили в небе бесконечные треугольники маршрутов. Приборы писали режимы, летчики прислушивались, приглядывались, принюхивались…

Когда налетано было уже порядочно и все объективные показатели говорили, что переделки оправдали себя и удались, Хабаров пошел к Севсу.

– Вадим Сергеевич, по тридцать второй все идет хорошо, но мы не успеваем… Наземные осмотры занимают больше времени, чем мы предполагали, к тому же в самом начале нас задержала погода.

Севе снял очки, поглядел на Хабарова усталыми глазами и безо всякого энтузиазма в голосе спросил:

– И что вы предлагаете?

– Надо летать ночью…

– Ночью? Для чего? И где логика: то вы проявляете сверхосторожность, то требуете разрешения на ночные полеты.

– Логика есть. Что нам грозит в худшем из возможных случаев? Полный отказ двигателя. Так? Орлов рассчитает маршрут таким образом, чтобы я с любой точки мог дотянуть на аэродром без двигателя. Вынужденная посадка, конечно, перспектива не самая приятная, но с точки зрения технической это примерно одно и то же – что вынужденная днем, что ночью…

– Допустим. А что мы выгадаем, приняв ваше лихое предложение? – спросил Севе. – Что? Только конкретно, пожалуйста.

– Много. Три полета в светлое время дня будет делать Бокун, два в ночное время – я. Три плюс два – пять. Через десять-двенадцать суток закончим программу. Иначе нам в график не уложиться.

– Значит, вы будете работать ночью, а днем спать? Бокун наоборот – днем работать, а ночью спать? Правильно я понял?

– Правильно.

– А как быть с наземниками?

– Надо увеличить бригаду, разбить ее на две смены. Надо платить премиальные, сверхурочные. Между прочим, это здорово умел делать Аснер.

– При чем тут Аснер?..

Хабаров тут же пожалел, что упомянул Аснера. Бледное лицо Севса начало вдруг краснеть, наливаться нездоровой кровью, а пальцы его быстро-быстро забарабанили по столу. Казалось, вот сейчас, сию минуту он раскричится, совершит что-нибудь нелепое и невероятное. Но взрыва не последовало. Вадим Сергеевич довольно миролюбиво сказал:

– Составляйте круглосуточный график. Невозможный вы человек, Виктор Михайлович. Просто не представляю, почему я вас терплю…

Теперь Хабаров работал почти каждую ночь. Но спать толком днем ему не удавалось. Всегда находились какие-то совершенно неотложные дела. И он уставал, сильно уставал, хотя и был доволен: дело двинулось заметно быстрее.