Нет кузнечика в траве

– А вы не знаете, мальчик это или девочка?

Оля фыркнула. Ну дает Синекольский!

– Очень просто определить, – серьезно сказала Марина. – Я тебя научу. Смотри: если полетел, значит, мальчик. А если полетела, значит, девочка. Усек?

Димка вздохнул, подхватил коробку и поплелся к выходу.

– Комбикорм у Власова есть! – крикнула ему вслед Марина. – Хотя я бы на твоем месте больших надежд не питала.

– На Власова?

– На птенца. Сдохнет он у тебя. Мелкий слишком.

Синекольский всерьез решил, что птенец послан ему провидением.

– Я избранный! – твердил он, расхаживая по чердаку. – Голубиные птенцы у кого попало не оказываются!

Оля хихикала.

– Это знак судьбы, точно тебе говорю!

– И на что она указывает, твоя судьба?

Они склонились над коробкой. Голубенок поднатужился и выдавил из себя жидковатую вонючую пасту.

– Что надо чердак проветрить, – упавшим голосом сказал Синекольский.

Он выкармливал птенца заботливо и терпеливо. Сперва им приходилось силком раскрывать ему клюв. Желток они скармливали через пипетку, а когда птенец чуть подрос, добавили в рацион комбикорм. Димка размачивал всю еду в воде. Он учил птенчика пить, макая его голову в плошку, и когда тот начал делать это сам, пришел в такой дикий восторг, что Оля выразила беспокойство за его рассудок.

– Ты не понимаешь, – сказал Синекольский. – У меня же никогда никого не было. Бабаня не разрешает ни кошку, ни щенка. А прикинь, мы его почтовому ремеслу обучим! – Глаза Димки загорелись. – Будет письма носить туда-сюда!

– Ты его сначала гадить в одном месте приучи.

Димка назвал своего питомца Аделаидой в честь песни «Аквариума». Он целыми днями напролет слушал Гребенщикова.

– И нет ни печали, ни зла, – козлиным фальцетом поет Синекольский, – ни гордости, ни обиды! Есть только северный ветер, и он разбудит меня, если придет звезда – Аделаида.

Аделаида на звезду походила отдаленно. Но Димка с нежностью целовал ее в плешивую макушку и гнусаво шептал: «Аделаида, звезда моя!», подражая герою Боярского из фильма про трех гардемаринов. Оля хохотала до слез.

Каждый день в птенце что-то менялось. Из кожистых складок выпростались крылья («Смотри, какие у него локотки острые!»), клюв затвердел и пришел в соответствие с пропорциями тела. Затем в одну ночь Аделаида внезапно почернела и стала действительно похожа на посланника ада. Димка решил, что ей конец. Однако прошло несколько дней, и оформились синеватые перья. У нее даже распахнулся веером маленький хвост – предмет Димкиной особой гордости.

Очень скоро голубь смешно выхаживал за ним по всему чердаку. Синекольскому так и не удалось приучить его опорожнять кишечник в одном месте. Аделаида семенила по полу, и на драгоценном ковре оставались ее следы.

Зато она взлетала с коробки Димке на плечо. Любила устраиваться у Оли на руках – выпрашивала размоченную булку. Получив лакомство, раздувалась втрое больше обычного, словно приняла на хранение драгоценную жемчужину, и начинала удовлетворенно курлыкать – совершенно как кошка, которую чешут за ухом. Ее спина незаметно покрылась мягкими перышками, шейка стала отливать синевой. Аделаида росла.

Возвращаясь домой, Оля видит на крыльце Маню-Пудру. Толстуха сидит на верхней ступеньке, расставив ноги, и загораживает проход к двери.

– Ты чего здесь? – мрачно спрашивает Оля.

Пустили, называется, козла в огород.

– К мамке и папке твоим! – Маня показывает розовый язык.

– У тебя свои есть. Шагай к ним.

– Мамка есть. А папки такого нету!

Дверь распахивается, и выходит отец.

– О, Лелька! Иди в дом, мать только что суп сварила. Хочет, чтобы ты пробу сняла на соль.

– А сама она не может?

– Говорит, язык обожгла.

Он улыбается, мимоходом треплет Маню по белобрысой голове. Оля давно не видела его в таком хорошем расположении духа.

– Держи.

Он присаживается рядом с Пудрой и протягивает ей какой-то предмет. В следующую секунду Оля понимает, что это, и ее захлестывает волна гнева. Шоколадка, большая шоколадная плитка с балериной, которую мама отложила на Новый год. Лакомство, достающееся Оле очень редко. Праздничное, запретное и оттого ценное вдвойне.

– Дайте! Дайте!

Отец смеется. Пудра выхватывает у него плитку, разворачивает, жадно запихивает в рот и давится шоколадом. По подбородку течет коричневая слюна. Она чавкает и постанывает от удовольствия. До Оли доносится волна приторного аромата.

– А что сказать надо? – притворно хмурится отец.

– Шпашиба!

– Умница.

– А еще есть?

– В другой раз будет.

Оля старается не смотреть на Пудру. Больше всего она сейчас жалеет о том, что они вмешались в развлечение Грицевца и его компании.

Вскочив, Пудра одергивает юбку, машет им рукой, перепачканной в шоколаде, и деловито направляется прочь.

– Ты не сердись, – помолчав, говорит отец. – Уж больно мало у нее радостей в жизни. Никому она не нужна. Шоколада на Новый год у нее не будет, да и вряд ли был когда-то. Эх, горюшко-горюшко…

Оля чувствует, что должна устыдиться, проникнуться трагедией неприкаянной Пудры. Но не может.

– У нас-то семья нормальная, – продолжает отец. – А у нее что? Бабка ведьма, мамаша дрянь. А шоколада я еще куплю, не бери в голову. Ладно, беги.